Дочь поэта

Я все-таки огладила его по плечу – мельком. Грошовый жест нежности перед тем, как попрощаться. Он молча следил за тем, как я надела плащ, сняла со спинки стула зонтик…

– Слушай, а давай сходим как-нибудь на свидание? Ты мне нравишься. – Похоже, бедняга сам не верил, что произносит эти слова.

Я улыбнулась, потом хихикнула, а следом, глядя на его растерянное лицо, не выдержала и расхохоталась. Ну наконец-то! Хоть кто-то из семьи Двинских заметил мое сходство с папашей. Это не я тебе нравлюсь, хотелось мне сказать. Ты просто увидел во мне промельк совсем другого человека. Но мы не дадим тебе – да и себе! – совершить ошибку. Не хватало еще в нашей сумасшедшей семейке кровосмешения.

– Это у тебя истерика, или я сказал что-то очень смешное? – он выглядел обиженным.

Я покачала головой.

– Да так, вспомнила кое-что. – Я сделала шаг к стеклянной двери, за которой клубился туман с залива. – Забудь про свидание. Ничего у нас с тобой не выйдет, извини.

Глава 40 Литсекретарь. Лето

– Что это?

С бесстыже распахнутых страниц журнала на меня пялилась подборка стихов Двинского. А их настоящий автор стоял напротив и требовал объяснений. Я как раз замесила тесто: на кухне пахло будущими пирогами, уютной сдобой. Но лицо Славы не располагало к уюту. Вот зачем он все портит? Я вздохнула, присыпала тесто мукой. Это был мой первый опыт. Нельзя, чтобы пироги не получились.

– Так и будешь молчать? Ты вообще об этом знала?!

Я кивнула. Раскатать тесто можно прямо на столе, его тоже надо припорошить мукой…

– Ника! Я с тобой разговариваю!

– Я знала. – Я подняла на него глаза. – И?

– И?! Ты серьезно? Окей, на стихах нет моего имени! Но то, что нет даже твоего?!

– Я думала, ты мне их подарил.

– Я и подарил. Тебе, не ему.

– Раз подарок мой, значит, и распоряжаться мне.

– Ясно.

Он сел напротив меня за стол. Молча смотрел, как я раскатываю тесто.

– Мне это не нравится. Совсем не нравится, черт!

– Давай не будем драматизировать, а?

Он хмыкнул.

– Вот что, по твоему мнению, я делаю? Драматизирую?

– Если дело в твоем поэтическом эго…

– Дело не в нем, Ника. Ты же всё понимаешь.

Я оторвалась от теста.

– Нет. Не понимаю. Если проблема не в амбициях, то в чем?

– Это воровство. Беззастенчивый грабеж. Он это знает, ты это знаешь, его семья это знает…

– Вот именно. Все всё знают. Никто никого не обманывает.

– Обманываете. Тех, кто будет это читать.

– Наплевать на них. Важны только… – я запнулась.

– Продолжай.

Я вздохнула. Стала раскладывать начинку: капуста, укроп, вареное яйцо… Слава сидел напротив, криво усмехаясь.

– Ты хотела сказать – важны только ваши с ним отношения, так?

– Ну хорошо. – Я пожала плечами. – Почему меня должны волновать остальные?

– Остальные – это я, Ника.

– Ты согласился. Сам. – Чувствуя нарастающее раздражение, я упрямо выдвинула подбородок. Кулинарные гуру в интернете утверждают, что тесто чувствует ваш настрой. Если так, оно рискует превратиться в моих руках в камень.

– Я хочу, чтобы ты была счастлива. – Он взял, преодолевая сопротивление, мою руку в муке.

– Я и счастлива.

– Тебя используют.

– Мне наплевать.

– Это порочный круг. Он использует тебя, ты используешь меня…

– А тебе использовать, выходит, некого? – Я выдернула руку. – И из-за этого ты полагаешь, что лучше нас? Мы, значит, испорченные интеллектуалы. Вруны. Манипуляторы. А ты – светлый провинциальный мальчик, за правду и любовь?

Я с грохотом поставила пирог в обдавшую меня жаром духовку. Встала, прислонившись к плите. Скрестила руки на груди.

– Что ты знаешь про любовь, Славик? Кто тебя за всю жизнь любил? Мама-инвалид? И то по необходимости? При отсутствии выбора? От безысходности.

Он молчал, но я видела, как все глубже прятались в карманы растянутых джинсов острые кулачки. Кузнечик.

– А ты изменилась. – Он и правда смотрел на меня во все глаза, будто впервые увидел. – Этот человек плохо на тебя влияет.

– Я не изменилась, – произнесла я медленно, не опуская глаз. – «Этот человек» – мой отец. Мы похожи. Вот и все.

Он покачал головой, будто отрицая этот факт: нет!

– Черт, я же вижу, как ты стараешься! Жертвуешь временем, достоинством, чтобы стать к нему ближе… А в результате просто разрушаешь себя, Ника. Это путь прямиком в бетонную стену.

– А ты – просто ревнуешь.

Он наконец вынул руки из карманов, решительно отряхнул их от муки.

– Думаю, пора пойти и рассказать ему правду!

Я почувствовала, как сжалось от ярости горло.

– Только попробуй, – свистящим шепотом сказала я. – И никогда меня больше не увидишь.

Он замер, недоверчиво вглядываясь в мое лицо. Текли секунды. Он резко отвернулся. Дернулся кадык.

– Да к черту тебя! Тебя и всю твою новую семейку!

Он вылетел из кухни. Я стояла, прислушиваясь к звукам в тамбуре – вот он яростно втискивает ступни в свои ортопедические ботинки, вот замедлился – несколько мгновений мне в подарок – если вдруг побегу его останавливать. Я не двинулась с места.

Хлопнула дверь, а я все стояла и смотрела в темный прямоугольник окна, где отражалось мое новое одиночество: абажур над столом в мучной поземке, полуоткрытые дверцы кухонного шкафа, некрасивая полная женщина в халате обхватила себя руками. А очнулась лишь тогда, когда из духовки потянуло гарью. Молча вынула черный пирог. И почему-то расплакалась.

* * *

…В тот день все встали рано. Распахнулось со скрипом тугое окно в комнате Двинского, взлетели, забились на сквозняке белые занавески. Двинский брился тщательнее, чем обычно, долго жужжала электробритва. Следом наступил черед Алекс. Еще накануне пришла большая матовая коробка, из которой младшая дочь вытащила, подмигнув, чехол с завитком торчащей вешалки. За последний месяц Двинский несколько раз ездил на примерку в ателье, все члены семьи знали, что их ждет «явление народу», и все равно искренне ахнули, когда тот вышел к столу: идеально сидящий черный смокинг, кипенно-белая гофрированная рубашка, острый стоячий воротничок подпирает падающие щеки.

– Я похож на бульдога, – поморщился Двинский.

– На римского сенатора, – утешила его Анна.

Он и правда казался патрицием, аристократизм стиля подчеркивали две дочери, держащие его крепко под руку – каждая в ярких шелках (Валя – назло иль вправду, накануне простудилась и на церемонию вручения премии ехать отказалась). Платья сестер, одинакового покроя, струились античными же складками: одно ярко-малиновое, второе – ослепительная бирюза. Цель их была не подчеркнуть глаза или фигуру носительниц, а только оттенить будущего лауреата – благородство впитывающего свет густого черного – рядом с их отражающими свет переливами; твердо застывшая структура рядом с дышащим волнообразием. Обе дочери походили на яркие тропические цветы. Это был тройной эстетический удар под дых. В том же зеркале за спинами Двинских маячила и моя унылая особа в сером брючном костюме. На меня платья не шилось – да и с чего бы? В любом случае у Двинского было только две руки, под которые он мог взять лишь двух дочерей. Дело третьей было маленькое: незаметно прошмыгнуть в арьергарде. Я и старалась остаться невидимой – не то чтобы это оказалось слишком сложно. Шаг назад – и вот ты уже не входишь в кадр, а сидишь в одном ряду с будущим лауреатом, но вроде как не имеешь к нему никакого отношения: так, затесалась средь публики с интеллигентными лицами.