Долгое дело
Шрифт:
– Сергей Георгиевич, но вы свели смысл жизни к известной истине о любви человека к человеку...
– Возможно. Но допустите, что я не прав, и вы сразу придете к эгоизму. Ради кого, если не ради людей?
– Смысл жизни - в любви к людям, а сами охотитесь за Калязиной. Не от любви же?
– От любви.
– К Калязиной?
– Нет, к потерпевшим.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Все человеческое сводится к любви человеческой. Что бы человек ни делал, он все делает для людей. Конечная цель всего - любовь к себе подобным. Кто этого не понял, тот не
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. А любовь детей к родителям? Меня воротит, когда я слышу по радио такое письмо: "Я в вечном долгу перед своей мамой и помню о ней. Передайте для нее песню "Оренбургский платок..." А чего ж она, эта любвеобильная доченька, не поедет к своей мамане да не живет с ней? За мужа держится? За городские квадратные метры?
Послушайте песни. Их тысячи - о любви мужчин и женщин. Песен о любви к матери - несколько. А о любви к отцу, по-моему, одна. И социолог не нужен.
А любовь к детям? Тут я ничего сказать не могу: у меня их, слава тебе, господи, не было. Как говорится, дети - цветы жизни, но пусть они цветут на чужих подоконниках. Когда я вижу мамашу в окружении детишек, мне хочется взять тазик и не поплакать в него от умиления, а треснуть им мамашу по голове. Кругом жизнь кипит, а она крольчихой заделалась. Я бы любила детей, не будь они так похожи на своих родителей.
Аделаида Сергеевна попутешествовала в такси, рассеянно прошлась пешком, вдавилась с толпой в Центральный универмаг, с толпой же выдавилась из другой двери и забрела в тихий, продуваемый сквозняками и хорошо обозримый переулок. Единственная телефонная будка ее устраивала.
Она плотно закрыла дверь, опустила монетку, набрала номер и сделала странное движение губами, словно их помассировала. И когда трубка отозвалась гудком, Калязина успела сделать еще одно странное движение нижней челюстью и горлом, как что-то проглотила.
– Да...
– Вера? - спросила Аделаида Сергеевна голосом, очень похожим на голос инспектора Петельникова.
– Я...
– Ну как ты?
– Нормально. А кто со мной говорит?
– Вот тебе раз...
– Что-то не могу узнать.
– Вадима Петельникова не узнаешь?
– Извините, впервые слышу.
– Ну, гаси свет.
– Что вы сказали?
– Вера, пошутила и завязывай.
– Может быть, вы хотите познакомиться?
– В следующий раз, - пообещала Калязина, довольно улыбнувшись.
Каши маслом не испортишь. Она знала, что переложи масла - и каша испортится. И все-таки не удержалась от еще одной проверки Веры Акимовой. Кашу можно испортить маслом, но береженого и бог бережет. Теперь она верила своей ассистентке, как телефонному роботу времени. Теперь можно.
Калязина вновь стала бродить по улицам. Толкалась в магазинах, проехала остановочку на трамвае, в молодежном баре выпила три рюмки кубинского рома, покурила в скверике, и когда первые признаки сумерек потемнили окна, она приблизилась к заброшенной
телефонной будке, стоявшей в темной стенной выемке.Аделаида Сергеевна достала двухкопеечную монетку и вздохнула. Работать шпионкой она бы не смогла - слишком осторожничает. И монетки кончились, последняя, а у шпиона все при себе - от монеток до хорошего ликера.
Она набрала номер и опять сделала те же странные движения губами, нижней челюстью и шеей.
– Да-да, - торопливо ответила трубка.
– Серафима Никитична? - спросила Калязина чистым юношеским голосом, выбранным ею, потому что он держался на одном тоне дольше других имитированных голосов.
– Да. - Теперь это "да" ушло в трубку тяжким камнем.
– Как поживает дача?
– Зачем вы бросили на веранду клубок в бензине? - закипела Ливенцова.
– А, ты уже побывала на даче?
– Конечно, побывала.
– Шерсть в бензине для того, чтобы у тебя не было сомнений в моих намерениях.
– В подлостях я никогда не сомневалась, - опять вскипела Ливенцова.
– Милочка, это не подлость, а способ зарабатывать деньги.
– А честных денег тебе не заработать или их мало? - злилась Серафима Никитична.
Говорить измененным голосом Калязиной было трудновато, но она Ливенцову не обрывала, угадывая за ее злостью уже принятое решение.
– Милочка, я беру у тебя деньги не потому, что у меня их мало, а потому, что у тебя их много.
– У меня трудовые.
– Не трудовые, а мужнины.
– Какое тебе дело, чьи они!
– Итак? - оборвала Калязина уже не юношеским, а мужским голосом.
– Что "итак"?
– Серафима Никитична, это мой последний звонок...
– Пятьсот рублей...
– Не на базаре.
– Ну шестьсот.
– И девятьсот девяносто девять не возьму.
– Черт с тобой, с грабителем...
– Правильно, Серафима Никитична, дом стоит того.
Ливенцова умолкла, сухо всхлипнув. Ей нужен был крохотный перерывчик Калязина его дала; сейчас, именно сейчас хозяйка дачи прощалась со своей тысячью.
– Куда доставить? - безголосо спросила Ливенцова.
– Серафима Никитична, у тебя есть голубой плащ...
– Есть.
– И синего цвета сумка, похожая на ведро.
– Есть.
– Завтра в этом плаще и с этой сумкой ровно в десять утра садись у своего дома на "шестерку" автобуса и поезжай в сторону центра. Деньги запечатай в пакет. Выйди у Центрального универмага. К тебе подойдет женщина и скажет: "Какой чудесный плащик". Ей и отдай. Все понятно?
– Все, - вяло отозвалась Ливенцова.
Теперь тихую минутку, которая была нужна ей для выделения того, что она собиралась сказать, взяла Калязина.
– Серафима Никитична, никому не проболталась?
– Никому.
– Маленькая справка. Если завтра с этой женщиной что-нибудь произойдет, то тебе не захочется жить.
– Как?..
– Если насчет хрустиков заправляешь мне фуфель, то не только пустим в дачку красного петуха, но и твоему Володьке крапленый мужик заделает перышко под ребро. Ясно?
– Господи, - только и успела сказать Ливенцова уходящим голосом.