Долгое дело
Шрифт:
Дребезжащий звонок - и он состарился - оторвал ее от грустных возвратов в былое. Она прошла в заставленную переднюю и открыла дверь.
Осанистая женщина в сияющем брючном костюме молча перешагнула порог и строговато спросила низким голосом:
– Антонина Максимовна?
– Да.
– Здравствуйте. Ангелина Семеновна Кологородская, заведующая сектором музея.
– Ваш товарищ был позавчера...
– Я приехала из центрального музея.
– Вот как... Тоже за письмом?
– Да, тоже, - мягче сказала дама, не теряя
– Нет-нет, я не продам.
– А я и не куплю. Я хочу, чтобы вы его музею подарили.
– Господь с вами...
– Где бы нам поговорить?
Дама улыбнулась вдруг такой целомудренной улыбкой, что хозяйка, опаленная, какими-то мягкими лучами, тоже улыбнулась и повела ее в комнату. Гостья села на диван, с любопытством обегая взглядом люстру-бутон, тонконогую этажерку, инкрустированный буфет, грибовидный торшер, полутораметровую вазу...
– Вещи моей бабушки, - отозвалась Антонина Максимовна.
– Письмо тоже ее?
– Да, кто-то из нашего рода был знаком с самим Поэтом.
– Письмо деловое?
– Что вы, он не писал деловых писем. Оно к женщине.
– Вы правильно сделали, что не продали его местному музею.
– Почему же?
– Антонина Максимовна, можно быть с вами откровенной?
– Да-да, конечно.
Кологородская поставила рядом с собой крупный, прямо-таки мужской портфель, задумчиво побарабанила по нему пальцами и заговорила, подбирая слова:
– Представьте это письмо в музее. Лежит под стеклом и лежит. А если вы его подарите, то рядом с письмом будет табличка, кто подарил и когда.
– Нет-нет...
– Вы должны это сделать и ради Поэта.
– Да ведь теперь нет истинных ценителей поэзии.
Гостья опять улыбнулась своей девичьей улыбкой, как провинившаяся дочка. Она расстегнула верхнюю пуговицу жакета, и эта простота понравилась Антонине Максимовне.
– Теперь нет и настоящих поэтов, - сказала работница музея, приглушая голос.
– О, я тоже так считаю, да вслух уж не говорю.
– В журнале прочла такие строки: "Она его за муки полюбила, а он ее и сам не знал за что..."
– Неужели? - удивилась старушка, загораясь слабеньким отсветным румянцем.
– Антонина Максимовна, у поэта должна быть женская душа. А теперешние поэты все по командировкам ездят.
Кологородская в сердцах расстегнула еще одну пуговицу.
– Вы правы. Ездят и ненатурально восторгаются. Растущий хлеб, завод, какая-нибудь труба их беспредельно удивляют, как будто они с луны свалились.
– Антонина Максимовна, а где у них натуральные чувства?
– Да, теперь сочиненные. Раньше страдали.
– Поэзию, Антонина Максимовна, постигает участь флоры - она исчезает.
Хозяйка поднялась вдруг с неожиданной и легкой силой.
– Я вам покажу письмо...
Лист плотной, потемневшей бумаги лежал в рамке под стеклом. По нему свободно бежали тонкие и высокие буквы, чуть надломленные посредине, словно у каждой была талия. Чернила уже поблекли
и не имели определенного цвета...От волнения Кологородская расстегнула очередную пуговицу.
– Почерк непонятный.
– А знаете, чем писано? Гусиным пером.
– Вы прочли?
– Да я знаю его наизусть.
– О любви?
– Он пишет женщине, в которую влюбился на балу. Она неосторожно приподняла платье. Поэт увидел ее ножку и чуть не потерял сознание.
– Какая сексуальность!
– Как вы сказали?
– Сейчас бы его не поняли.
– Раньше знали, что такое чувства.
– Антонина Максимовна, вас... любили так?
– О, это особый разговор...
Кологородская нервно теребила жакет, бегая пальцами по ткани, похожей на затуманенный полиэтилен. Они коснулись последней пуговицы, которая с готовностью расстегнулась, открыв грудь. В глубокой ложбине таинственно блеснул золотой крестик на серебряной цепочке.
– Вы... по моде или верующая? - тихо спросила хозяйка.
– О, извините, - засуетилась Кологородская, запахивая жакет. - Об этом никто не знает.
– Меня не бойтесь, я сама хожу в церковь.
– Вот бы встретить такого человека, - вполголоса сказала гостья, очарованно разглядывая скоропись Поэта.
– Я забыла ваше имя...
– Ангелина Семеновна Кологородская.
Старушка взяла письмо, опять поднялась и, начав бледнеть прозрачной бледностью, заговорила торжественно и громко, видимо, из всех собранных сил:
– Вы правы. Какой смысл отдать его после смерти? За других я уже не порадуюсь. А продавать за деньги грех...
Она закашлялась тихим, каким-то овечьим кашлем. Но отдышалась.
– Ангелина Семеновна, я передаю это письмо Поэта в дар государству.
Кологородская шумно и радостно встала, приняла письмо, пожала дарительнице руку и поцеловала ее в щеку.
– Другой бы женщине не отдала, - призналась Антонина Максимовна и заплакала.
И пока Кологородская составляла акт на большом официальном бланке с гербом, старушка глядела на письмо и тихо плакала, как над умершим человеком. Она безразлично подписала бумагу, вытерла опавшие от времени щеки и бессмысленно попросила:
– Не потеряйте, ему цены нет.
– А сколько приблизительно?
– Я имела в виду историческую ценность.
– Антонина Максимовна, можно зайти завтра?
– Приходите, приходите. Чайку попьем.
– Расскажу, в какой газете будет информация о вашем поступке и где письмо будет выставлено. А вы расскажете про свою поэтическую любовь...
Старушка бессильно махнула желтой рукой. Кологородская опять чмокнула ее в остуженную слезами щеку и пошла к лифту.
Антонина Максимовна закрыла дверь. На трюмо лежала блеклая шляпа с обескровленными вишенками. Шляпа была моложе письма лет на сто, но ей казалось, что они ровесники и она ее носила, когда Поэт написал женщине это письмо. Но теперь письма нет. Для чего же хранить шляпу?