Долгорукова

— Тогда, может, уже ничего не будет видно, — возразила Сильвия. — В том числе и денег. И если ты думаешь, что Государь сможет заступиться за тебя, то ты ошибаешься. Ему за себя придётся заступаться.

— Как ты говоришь о нашем императоре?

— Так же, как и о своём короле. Чем ваш лучше?

— Что ты сравниваешь! — возмутился Михаил. — Вашего, который... Смешно даже. И — всея Руси.

— Смотри, патриот, какой вдруг стал.

— Что значит — вдруг? Что ты такое говоришь?

— Ладно, ты не в присутствии, что ты пыжишься. Я надеюсь, Варвара Игнатьевна не побежит доносить на тебя.

— Как вы можете, Сильвия! — возмутилась Варя.

— А почему нет? У вас все друг на друга доносят, и это не считается предосудительным. Напротив, благонравно и поощряется.

— Откуда ты знаешь? — сердито спросил Михаил.

— Отовсюду. Да и ко мне, ты думаешь, не подкатывались с этим?

— К тебе?

— Ко мне. Чтоб я осведомляла о твоей сестре.

— Господи, свят... А ты что?

— А ты как думаешь?

— Я надеюсь, ты поставила их на место. С таким — к Долгоруковым. — Он повернулся к Кате. — Ты слышишь? Ты скажи Его величеству. — Сильвия усмехнулась:

— Что же он, не знает? Может, он сам и поручил это.

— Сильвия, — сказала Катя, — ты жена моего брата и мне была как сестра. И всё равно ты не имеешь права так отзываться — не о Государе даже, нет, о человеке, которого я люблю. Об отце моего ребёнка. И, кстати, о человеке, благодаря которому ты живёшь в этом доме. Да, да, а ты думаешь, кто купил его нам? Миша на своё жалованье? А его должность — через три разряда сразу — за его красивые глаза?

— А за чьи — за твои? — с вызовом ответила Сильвия.

Варя попыталась перевести разговор.

— Вы извините, вы скажете, наверное, это не моё дело, это дело вашей семьи, но... я тоже теперь как бы часть её, и если что, мы все внакладе останемся, все вместе. Поэтому я вот что хочу сказать... Вы зря так обеспокоились. Вы в том, что случилось, только плохое видите, — она обращалась главным образом к Михаилу, — только опасения за своё положение в свете, а не видите пользы.

— Пользы? — удивился Михаил. — Что же за польза может быть в этом двусмысленном положении?

— А та, Михаил Михайлович, что Государь теперь будет привязан к Кате не только чувством, но и долгом. Чувство сегодня есть, завтра нет, а долг перед сыном и его матерью останется и будет расти вместе с Георгием. И если Катя перестанет валять дурака, уверяя Государя, что ей ничего от него не нужно кроме его любви, а потребует теперь обеспечить будущее её самой и ребёнка...

— Варя! — одёрнула её Катя.

— Помолчи, Катя, здесь все свои, все тебя любят, и все хотят тебе добра.

— Мне? — усмехнулась Катя.

— Ну и себе тоже, а что тут такого зазорного. Мы можем оказаться ущемлены не меньше, чем ты, может, даже больше, тебя Государь защитит, а нас — некому. Поэтому мы вполне имеем право подумать и о своей выгоде. Но теперь я говорю не о нас, а о тебе. Ты должна потребовать от Государя, чтобы он официально признал Георгия своим сыном.

— Ты с ума сошла, Варвара.

— Нет, с ума сошла ты, если не сделаешь этого. Не хочешь думать о своём будущем, подумай о его — кем он вырастет.

— Варя, я прошу оставить эту тему. Мои отношения с Александром Николаевичем я ни с кем обсуждать не желаю. Даже с вами.

— Вольно тебе, Катя. Но только, согласись, это не очень-то справедливо: когда нужно было помогать вам встречаться, охранять ваш покой, беречь вашу тайну, тут мы нужны были, а теперь наше дело сторона, так что ли?

13 мая 1872 года. Аничков дворец.

Наследник принимал в своём кабинете графа Шувалова.

— Ваше императорское высочество, — почтительно, даже вкрадчиво докладывал Шувалов, — я посчитал своим долгом — и вашего верного слуги и по обязанности служебной — затронуть вопрос столь деликатный, что я даже не знаю, как к нему подступиться, чтобы не задеть чувств Вашего высочества.

— Вы, о папа, хотите говорить?

— Да, Ваше высочество.

— Но я знаю о предмете вашей озабоченности и полагаю, не мне и не вам судить о поступках Государя. Над ним есть только один судья.

— Это верно, Ваше высочество. И заметьте, я до сих пор и не сомневался касаться этой темы не только с Вашим высочеством, но и ни с кем другим, и более того, всячески пресекал подобные попытки сделать эту тему предметом досужих обсуждений. Но... — он вздохнул, — обстоятельства изменились, Ваше высочество, и...

— Изменились? — удивился наследник. — Они расстались?

— Напротив.

— Что же может быть напротив?

— Их стало трое.

Наследник помолчал, потом, как бы нехотя, спросил:

— Вы хотите сказать, что она родила?

— Да, Ваше высочество.

— Когда?

— Тридцатого апреля, Ваше высочество. Притом — мальчика.

Наследник поморщился:

— Что за разница — кого?

— Она существенная, Ваше высочество. И это и есть предмет моего разговора, если Ваше высочество соблаговолит меня выслушать.

— Хорошо, граф, говорите.

— Вы, верно, знаете, Ваше высочество, в каких обстоятельствах Его величество призвал меня возглавить Третье отделение Его собственной канцелярии и корпус жандармов. И я обещал Его величеству сделать всё, чтобы уберечь его особу не только от новых покушений на жизнь, но и на репутацию. Я по мере своих скромных сил боролся со всеми этими нигилистами, революционерами, которые забыли свой долг христианина и подданного Его величества. Но я не думал, что когда-нибудь мне придётся защищать Государя от него самого и от близких ему людей. И тут, Ваше высочество, признаюсь, я потерпел поражение. Потому что не в моей власти давать Его величеству советы, идущие вразрез с его желаниями, и воздействовать на особ, пользующихся защитой Его величества. Вместе с тем, я понимаю, что последние события делают крайне необходимыми такие воздействия. В ситуации, когда известная вам особа, пользуясь чувствительностью Его величества, его добротой, пытается отвернуть его от государственных дел и направить его энергию на пользу себе одной и своим корыстным интересам, в этой ситуации слуги Его величества, верные интересам империи, не могут молчать. И они ропщут. Пока шёпотом, в салонах, но шёпот этот слышен уже и в Европе. А теперь, когда особа эта решила и вовсе привязать к себе Государя, зная его любовь к детям, она поставила его в положение не только тяжёлое для его лет, но и, как злословят уже некоторые, смешное: Его величество, будучи дедом, становится отцом, причём его сын моложе его внука.

Наследник побарабанил пальцами, переставил на столе фотографии и, наконец, спросил:

— И что же, вы полагаете, можно тут сделать?

Шувалов ответил тоже не сразу.

— Я бы полагал полезным обрисовать эту картину Его величеству, будучи уверен, что он плохо себе её представляет, смотря на всё вокруг глазами этой особы. И мне кажется, что никто не сможет сделать это деликатнее, чем Ваше императорское высочество... — Увидев, что наследник удивлённо поднял брови, Шувалов поспешил добавить: — Меня, Ваше высочество, Государь просто не станет слушать. Когда я как-то попытался коснуться этой темы, Его величество сказали, что я главноуправляющий Третьим отделением Его личной канцелярии, но не его личной жизни.