Дом, где живет чудовище

— Ваша подруга права, — голос, мягкий и щекотный, как птичий пух, обволакивает и мешает мыслить здраво. И вот уже его руки, поддерживая меня под спину, кружат по залу, а я даже не думаю, правильно ли я считаю шаги. — Позвольте представиться, лорд Ингваз Бист. Меня так долго не было в столице, я и забыл, как много здесь прекрасных леди. Я впечатлен. Больше того, уязвлен… в самое сердце.

Пусть и танец, но его губы недопустимо близко к моему лицу и сил противиться нет.

— Эли-и-ира, — окончание имени раскатывается внутри него и от рокочущего в груди рыка, похожего на звуки приближающейся грозы, подламываются колени, но его рука на спине держит крепко, прижимает к большому твердому телу, горячему. — Эли-и-ра, я могу вас так называть?

Меня бросило в жар. Он смотрел в упор. Музыка умолкла, а мы замерли посреди зала, прижавшись друг к другу… Мать меня убьет… Нет, хуже, станет отчитывать и всучит зубрить талмуд по этикету.

А он — смотрит. Темные омуты, полные огня. Опасный, прекрасный, притягательный лорд-дракон. Я попалась. Меня выбрали.

Он оставил меня там, где взял перед танцем, рядом с надутой подругой, а к нам уже спешила моя мать, угрожающе похлопывая веером по ладони. Да, я испортила ей коварный план представить меня нескольким другим претендентам. Моя бальная книжка была расписана задолго до прибытия на сам бал, а так ошеломивший меня танец принадлежал совсем другому мужчине.

— Это сын императорского казначея Ансельма Биста, — заговорщически подмигивая мне и склонившись к уху мамы, зловещим шепотом произнес отец, появившийся, как добрая фея, в самый последний момент.

— О! — сказала мама, хотя собиралась устроить мне головомойку, не дожидаясь возвращения домой, а потом отобрала дурацкую бальную книжку и заявила, что я сегодня больше не танцую, потому что сделала все, для чего мы вообще сюда выбрались.

На следующий день дракон явился в наш дом и попросил у родителей моей руки. Сердце он взял сам, еще во время танца. И пока мама заламывала руки и кропила платочек умильной слезой, а отец черкал на брачном договоре свою подпись, темные омуты обещали мне… тогда казалось, что счастье.

Всего неделя от помолвки до венчания — на грани приличий. Я окончательно потеряла голову. Прогулки, подарки, поцелуи, доводящие почти до беспамятства и обещания еще большего блаженства.

— Моя сладкая, нежная Эли, хрупкий цветочек, — говорил мой прекрасный жених, и я плавилась, таяла внезапным майским снегом.

Храм и обряд я помнила плохо, только свой голос, почти не слышный за грохотом сердца, сказавший “да”, пальцы Ингваза, надевшего большеватое кольцо мне на руку и его же слова:

— Моя, моя маленькая куколка. Ты удивишься, как изменится твоя жизнь.

Торжественного приема в честь венчания не было, лорд Бист не пожелал видеть никого кроме меня, и поздравившие нас в храме родители уехали, уверенные, что мы явимся к ним завтра на ужин.

Он взял меня прямо в карете, без поцелуев и ласк. И пока я, ошеломленная больше произошедшей переменой, чем болью первой близости, пыталась понять, что случилось, Ингваз снова прижал меня к лавке, рванул платье с плеча и пометил, как метят драконы своих жен. Знак подчинения и принадлежности — брачная метка — обожгла не только тело. Душу. Он прикусил воспаленную от ожога кожу, стер слезы с моего лица, шептал о прощении, принялся целовать, умело разжигая во мне чувственные желания, и к моменту, когда карета остановилась у его особняка, я уже забыла и боль, и обиду. И сама внушила себе, что страшный незнакомец, глянувший из глаз моего обожаемого, прекрасного мужа, мне только показался. Ровно до следующего раза.

Я стала отменной лгуньей. Я врала, что неуклюжа, что падаю, опрокидываю на себя горячее, не справляюсь с лошадью, хватаюсь за ножи, что мне нездоровится, болит голова, простудилась. Я стала покупать много пудры и научилась идеально накладывать тон на лицо. Я стала любить браслеты. Широкие. Шарфы. И строгие платья по готьерской моде, ведь замужним дамам ни к чему щеголять голыми плечами. Я стала реже сопровождать мужа на приемах. Мое общение с внешним миром сузилось до двух ежегодных визитов к родителям, где я продолжала врать, что я счастлива. Искуснее всего я врала себе.

Не знаю, откуда ЭТО во мне взялось. К тому моменту родителей уже не было и не у кого было спросить.

Я ждала прихода ночи. Как всегда.

Шел дождь. Ливень. В ударах капель и журчании бегущей по стоку воды мне слышалось предостережение, будто вода вдруг обрела голос и заговорила со мной. Я сходила с ума? Возможно. Возможно так будет лучше. Не осознавать.

Я прижалась лицом к стеклу и не почувствовала холода — мои руки были не теплее. Ими и щекой чувствовала, как тонкая прозрачная преграда между мной и дождем дрожала и тряслась. Как дрожала и тряслась я, услышав тяжелые шаги сначала вверх по лестнице, затем — по коридору. Мне некуда было бежать. Эта комната — моя клетка. Кукольный домик, откуда куклу время от времени брали поиграть. Здесь много красивых вещей и зеркал, поэтому я сидела в темноте. Чтобы не видеть себя.

Шаги, шорох ладони, ложащейся на дерево двери, оглушительный в упавшей ватой на комнату тишине. Плечи зябнут и немота душит, давит, выдавливает из глаз непрошенную соль пополам со страхом…

Дверь открылась бесшумно.

— Где ты, душа моя, — так мягко и ласково, как только чудовища могут, — снова прячешься во тьме? Я же все равно найду тебя. Моя маленькая Эли, моя нежная…

Шорох, шелест, скрип… Шаг.

Один, второй…

Ближе…

Собраться в комок, обнять руками ноги под коленками и намертво сцепить пальцы, подтянуть колени к груди, спрятать в них лицо. Это поможет. Ненадолго. Немного отсрочит неизбежное.

…боль. Хотя бы… Спине и плечам не так больно, как груди и лицу, а сердце я прячу прижатыми к себе коленками.

…страх. Он всегда со мной. Даже когда я одна в своем кукольном домике.

…память. Я уже не знаю, какой была, помню только ту, что вижу в зеркале, когда случайно натыкаюсь на свое отражение, а моей комнате много зеркал.

И свечей. Они вспыхнули, когда он вошел в комнату. Капли на лице и плечах, как драгоценные камни — в каждой по свече. Улыбался, и глаза лучились светом. Очень красиво. Все чудовища очень красивы и говорят ласково.

— Вот ты где, моя ягодка, моя нежная Эли, моя единственная…

Там, где он оставил свое клеймо, плечо горело огнем. Я — для него. Чего бы он не пожелал.

Удар опрокинул навзничь на постель. Вот руки прижали шею, язык подбирает алое с подбородка. Укус. Я вздрогнула, а он улыбался.

Удар. В ушах шумит, острый камень перстня оставил новую линию. На груди таких полно, но ему нравятся те, что ярче. Ему вообще нравится яркое. Красное, пурпурное… У меня много такого. И платьев такого цвета. Он любит меня одевать в новое, после того, как заканчивает. Уносит в ванную, купает, вытирает осторожно, стараясь не тревожить новый рисунок, одевает в новое платье и уходит.

Удар. Я не вижу. Это хорошо. Мой стон как сигнал.

Треск рвущейся ткани. Тяжесть тела на мне. Во мне. Боль. Руки на шее. Большие. Ему хватило бы и одной.

В ушах шумит, никак не вдохнуть, не выдохнуть, внутри меня полно тяжелой густой воды, и в руках моих, маленьких, ее не удержать…

Стекло взорвалось острой крошкой. Вода хлынула внутрь, жгутом оплела замершего дракона, сдергивая его с меня, и в миг заполнила половину комнаты, будто кто-то сунул мой кукольный домик под водопад.