Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

Вс присутствовавшіе при этой сцен разсмялись изумленію капеллана; бакалавра же переодли въ прежнее платье, отвели въ его комнату, и длу конецъ.

— Такъ вотъ она, та исторія, сказалъ Донъ-Кихотъ, которая приходилась такъ кстати теперь, что вы не могли не разсказать ее. О, господинъ цирюльникъ, господинъ цирюльникъ! Неужели вы думаете, будто мы ужь такъ слпы, что дальше носа ничего не видомъ. Неужели вы не знаете, что вс эти сравненія ума съ умомъ, мужества съ мужествомъ, красоты съ красотой и рода съ родомъ всегда неумстны и не нравятся никому. Милостивый государь! я не богъ морей Нептунъ, и нисколько не претендую слыть человкомъ высокаго ума, особенно не имя счастія быть имъ, что не помшаетъ мн однако говорить всему міру, какъ опрометчиво онъ поступаетъ, пренебрегая возстановленіемъ странствующаго рыцарства. Увы! съ растерзаннымъ сердцемъ вижу я, что развращенный вкъ нашъ недостоинъ пользоваться тмъ неоцненнымъ счастіемъ, которымъ пользовались вка минувшіе, когда странствующіе рыцари принимали на себя заботы оберегать государства, охранять честь молодыхъ двушекъ и защищать вдовъ и сиротъ. Нын же рыцари покидаютъ кольчугу и шлемъ для шелковыхъ и парчевыхъ одеждъ. Гд теперь эти богатыри, которые всегда вооруженные, верхомъ на кон, облокотясь на копье, гордо торжествовали надъ сномъ, голодомъ и холодомъ? Гд, въ наше время, найдется рыцарь, подобный тмъ, которые посл долгихъ, утомительныхъ странствованій по горамъ и лсамъ, достигнувъ морскаго берега, и не находя тамъ ничего, кром утлаго челнока, безстрашно кидались въ него, пренебрегая яростью волнъ, то подбрасывавшихъ къ небу, то погружавшихъ ихъ въ пучину океана; что не мшало этимъ рыцарямъ приплывать на другой день къ незнакомой земл, удаленной отъ ихъ родины тысячи на три миль и обезсмертить себя тамъ подвигами, достойными быть увковченными на чугун и мрамор? Праздность и изнженность властвуютъ нын надъ міромъ и позабыта древняя доблесть. Гд встртимъ мы теперь рыцаря мужественнаго, какъ Амадисъ, гостепріимнаго, какъ Тирантъ Блый, самоотверженнаго, какъ Родомонтъ, мудраго, какъ король Сорбинъ или Пальмеринъ Англійскій, предпріимчиваго, какъ Рейнальдъ, изящнаго, какъ Лисвартъ Греческій, столь израненнаго и столькихъ изранившаго, какъ Беліанисъ, непобдимаго, какъ Роландъ, очаровательнаго, какъ Рожеръ, предокъ герцоговъ Феррарскихъ, какъ говоритъ объ этомъ въ своей исторіи Турпинъ. Вс они и съ ними много другихъ, которыхъ я могъ бы поименовать, составили славу странствующихъ рыцарей, и къ рыцарямъ, къ ихъ несокрушимому мужеству, я совтовалъ бы теперь воззвать королю, если онъ ищетъ врныхъ слугъ, которые шевельнули бы бородами турокъ. Но, я долженъ сидть въ моей кель, изъ которой запрещено мн выходить; и если Юпитеръ, какъ говоритъ синьоръ Николай, не хочетъ дождить на насъ, то я сижу здсь затмъ, чтобы дождить на себя всегда, когда мн вздумается. Говорю это въ тому, дабы многоуважаемый господинъ цирюльникъ зналъ, что я его понялъ.

— Вы напрасно сердитесь, замтилъ цирюльникъ, видитъ Богъ, я не желалъ огорчить васъ.

— Напрасно или не напрасно — про то мн знать, отвчалъ Донъ-Кихотъ.

— Милостивые государи! вмшался священникъ, я бы желалъ разъяснить одно сомнніе, порожденное во мн словами господина Донъ-Кихота.

— Сдлайте одолженіе, отвтилъ рыцарь.

— Я нахожу невозможнымъ, сказалъ священникъ, чтобы вс эти странствующіе рыцари были люди съ тломъ и костями; по моему, это призраки, жившіе въ одномъ воображеніи, изъ котораго перешли въ сказки, написанныя для развлеченія праздной толпы.

— Вотъ заблужденіе, въ которое впадаютъ многіе, отвчалъ Донъ-Кихотъ; и я не разъ вынужденъ былъ озарять свтомъ правды это сомнніе, ставшее почти общимъ. По временамъ старанія мои были безуспшны, но въ большой части случаевъ я убждалъ неврующихъ въ этой истин, столь ясной для меня, что кажется, я могу описать вамъ Амадиса такъ, какъ будто я видлъ его воочью. Да, это былъ человкъ высокаго роста, съ блымъ, подвижнымъ лицомъ, съ окладистой, черной бородой, съ гордымъ и вмст мягкимъ взглядомъ; человкъ, не любившій много говорить, рдко сердившійся и скоро забывавшій свой гнвъ. Я нарисовалъ Амадиса, какъ могъ бы нарисовать вамъ портреты всхъ славныхъ рыцарей, потому что изъ описаній, оставленныхъ историками ихъ, очень не трудно составить себ полное понятіе объ осанк, рост и наружности каждаго извстнаго рыцаря.

— Если это такъ, сказалъ цирюльникъ, то дайте намъ понятіе о рост великана Моргана.

— Существуютъ ли на свт великаны? это вопросъ спорный, отвчалъ Донъ-Кихотъ, хотя священное писаніе, которое не можетъ лгать, упоминаетъ о великан Голіа. Въ Сициліи найдены остовы рукъ и ногъ, которые должны были принадлежать людямъ, высокимъ какъ башни. Во всякомъ случа, я не думаю, чтобы Морганъ отличался особеннымъ ростомъ. Исторія говоритъ, что ему случалось проводить ночи въ закрытыхъ зданіяхъ; если же онъ находилъ зданія, способныя вмщать его, то ясно, что ростъ его былъ не Богъ знаетъ какой.

— Правда! сказалъ священникъ, слушавшій съ удовольствіемъ бредни Донъ-Кихота, но что думаете вы о Роланд, Рейнальд и двнадцати перахъ Франціи?

— О Рейнальд могу сказать только, что у него, вроятно, было широкое румяное лицо, съ огненными глазами, потому что онъ былъ страшно горячъ и заносчивъ; и съ особенною любовью покровительствовалъ разбойникамъ и разнымъ негодяямъ. Что до Роланда, Ротоланда или Орланда (онъ извстенъ подъ этими тремя именами), то я, кажется, не ошибусь, сказавъ, что онъ былъ широкоплечъ, средняго роста, немного кривоногъ, съ смуглымъ лицомъ, съ жесткою русою бородою, съ грубымъ тломъ, отрывистой рчью и угрожающимъ взглядомъ. Все это не мшало ему, однако, быть человкомъ предупредительнымъ, вжливымъ и прекрасно образованнымъ.

— Если Роландъ походилъ на нарисованный вами портретъ, сказалъ цирюльникъ, то я нисколько не удивляюсь, что прекрасная Анжелика предпочла ему маленькаго, безбородаго мавра, ставшаго властелиномъ ея красоты.

— Эта Анжелика, отвчалъ Донъ-Кихотъ, была взбалмошная и втренная женщина, прославившаяся красотой и своими скандалезными похожденіями. Жертвуя наслажденію репутаціей, она отвергла сотни благородныхъ рыцарей, полныхъ доблести и ума, для маленькаго безбородаго пажа, безъ роду и племени, единымъ достоинствомъ котораго была безграничная преданность своему престарлому повелителю. Вотъ почему пвецъ Анжелики, посл этой непростительной слабости, перестаетъ говорить о своей героин, и чтобы никогда больше не возвращаться къ ней, круто заканчиваетъ свою исторію этими стихами:

Быть можетъ скажетъ въ будущемъ искуснйшая лира,

Какъ славнаго Катая ей досталася порфира.

Стихи эти оказались пророческими, потому что съ тхъ поръ въ Андалузіи явился пвецъ слезъ Анжелики, а въ Кастиліи пвецъ ея красоты.

— Странно, замтилъ цирюльникъ, что между столькими поэтами, воспвавшими Анжелику, не нашлось ни одного, который бы сказалъ о ея легкомысліи?

— Еслибъ Сакрипантъ или Роландъ были поэтами, отвчалъ Донъ-Кихотъ, то я увренъ, они порядкомъ бы отдлали эту взбалмошную красавицу, подражая большей части отверженныхъ любовниковъ, мстящихъ своимъ возлюбленнымъ пасквилями и сатирами; мщеніе, недостойное, впрочемъ, благороднаго сердца. До сихъ поръ, однако, не появилось ни одного злаго стиха противъ этой женщины, ворочавшей полуміромъ.

— Странно, сказалъ священникъ; но не усплъ онъ договорить этого слова, какъ послышался громкій крикъ племянницы и экономки, покинувшихъ незадолго передъ тмъ кабинетъ Донъ-Кихота. Друзья поднялись съ своихъ мстъ и поспшили узнать причину поднявшагося шума.

123

Глава II

Виновникомъ тревоги оказался Санчо, хотвшій войти къ Донъ-Кихоту, не смотря на сопротивленіе его племянницы и экономки. «Что нужно здсь этому лентяю, этому бродяг?» кричала экономка: «Ступай, любезный, домой, нечего теб здсь длать, это ты совращаешь и уговариваешь нашего господина рыскать, какъ угорлый, по большимъ дорогамъ».

— Хозяйка сатаны! отвчалъ Санчо; не врите такъ безбожно; не я совращаю, а меня совращаютъ и уговариваютъ рыскать по блому свту, меня увлекъ господинъ вашъ изъ дому обманомъ, общавъ мн островъ, ожидаемый мною по сю пору.

— Какого острова ему здсь нужно, кричала экономка, что это какой-нибудь лакомый, състной кусокъ этотъ островъ, что-ли?

— Лакомый то лакомый кусокъ, отвчалъ Санчо, только не състной, а такой, который стоитъ четырехъ городовъ и цлой провинціи.

— Но тебя не пустятъ сюда, невжа, грубіянъ, продолжала экономка, ступай пахать землю и позабудь о своихъ небывалыхъ островахъ.

Священникъ и цирюльникъ отъ души смялись слушая этотъ забавный споръ, но Донъ-Кихот, хорошо зная своего оруженосца, боялся, чтобы онъ не далъ, по своему обыкновенію, воли языку, и остановивъ экономку приказалъ впустить Санчо. Въ ту же минуту священникъ и цирюльникъ простились съ своимъ другомъ, отчаяваясь въ его излеченіи. Они видли, что теперь онъ больше, чмъ когда-нибудь зараженъ своимъ проклятымъ рыцарствомъ.

— Вспомните мое слово, говорилъ священникъ цирюльнику, если другъ нашъ не пустится въ новыя странствованія въ ту минуту, когда мы меньше всего будемъ этого ожидать.

— Непремнно. Но меня не столько удивляетъ помшательство господина, сколько наивность его оруженосца, который такъ вбилъ себ въ голову этотъ островъ, что его ничмъ не вышибешь теперь изъ нея, отвтилъ цирюльникъ.

— Да хранитъ ихъ Богъ. Мы же не перестанемъ ни на минуту слдить за ними, и посмотримъ чмъ кончатся сумазбродства рыцаря и его оруженосца, этихъ двухъ людей какъ будто созданныхъ другъ для друга, такъ что глупость одного дополняетъ сумасшествіе другого.

— Ваша правда, интересно знать, что выдумаютъ они теперь, оставшись вмст.