Донкихоты Вселенной

Несколько дней и ночей без устали трудился маленький заброшенный за облака коллектив.

И вот с одной из гималайских вершин, неподражаемо запечатленных замечательным художником прошлого века Николаем Рерихом, зазвучала сенсационная, обращенная ко всему миру радиограмма:

Записи высотного радиотелескопа международного космического центра в Гималаях зафиксировали следующее расшифрованное на большой скорости и не загрязненное радиошумами сообщение:

"Обрыв буксира. Помощь была бы крайне нужна в нашей серьезной беде. Крылов".

Эта радиограмма, полученная в Москве во время заседания президиума Объединенной Академии наук, была оглашена президентом вскоре после объявленного им после выступления профессора Бурунова перерыва. Начавшиеся было прения прекратились. Все стало ясно.

Надя расширенными глазами смотрела на Елену Михайловну.

– Что? Что?
– спросила та.

– Разница всего только в одно слово.

– Какое слово?

– Помощь не просто нужна, а крайне нужна. Я же вам говорила, что Пи только все спутал, потому что обрывки звездолетной радиограммы допускали любые варианты, на которые Пи мастер.

– И как же теперь?
– пристально глядя на девушку, спросила Елена Михайловна.

– Не знаю... Ничего не знаю!
– воскликнула Надя.

Глава третья

ЛЮБОВЬ И ДОЛГ

Мечтай о счастье и любви ты,

Но помни:

Корень Жизни - ДОЛГ!

Легендарный марсианский поэт

Тони Фаэ.

Казалось, два великана и мальчик между ними идут от Дворца науки по усыпанной золотым песком дорожке мимо нарядных цветников и фонтанов.

При дуновении ароматного ветра мелкие брызги от водяных струй бодрящей лаской касались лиц звездолетчиков.

Сначала они шли молча. Наконец Бережной сказал:

– Ну, ребятки, кажется, все ясно.

– Ясновидцы не требуются, - отозвался Никита Вязов.

– А ты как, парень?
– обратился командир к американскому звездонавту.

– Я хочу сказать одни поэтические слова, которые направлены сейчас всем нам.

– Какие такие поэтические слова?
– нахмурился Бережной.
– До них ли сейчас?

– Поэзия - звонкий рупор чувств. Чувства руководят действиями.

– Что за стихи? Твои, что ли?

– Не мои. Их еще в двадцатом веке приписывали гипотетическому поэту марсиан Тони Фаэ. Я хорошо вспоминаю их.

Бережной усмехнулся:

– Валяй, вспоминай!

И Генри Гри высоким певучим голосом процитировал:

И ветвью счастья,

И цветком любви

Украшен

Древа Жизни ствол.

Но корни!

Мечтай о счастье и любви ты,

Но помни:

Корень Жизни - Долг!

– Гарно кто-то выдумал за марсианина. Мне на Марсе марсиан найти так и не довелось. Но когда-то они, должно быть, там все-таки жили. За космическими археологами теперь черед. Но в нашем деле они не подмога, хотя Генри ко времени стихи эти вспомнил. Долг у нас один. Не знаю, как тебе, Генри, но Никите нашему горько придется. Хочешь, Никита, я с тобой к матери твоей пойду?

Генри Гри неожиданно возразил:

– Нет, Бережной, если можно, отпусти Никиту и останься со мной. Поговорим об очень важном до следующего рейса взлетолета.

Бережной удивленно посмотрел на хрупкого американца.

– Чудно, парень! Ну, ладно! У каждого своя боль. Ты, Никита, лети пока один. В случае чего вызывай меня по браслету личной связи. А мы тут с Генри потолкуем о чем-то важном или о сомнениях каких?

– Сомнений нет, Бережной. А потому, прежде чем Никите улететь, дадим общую нерушимую клятву о том, что Долг для нас дороже жизни.

– Добре! Это ты славно, хлопец, сообразил. Давайте, други, руки.

Перед затейливой бронзовой калиткой выхода из городка Науки звездолетчики остановились, и прохожие могли видеть, как они соединили левые руки в пожатии и, подняв правые, как в салюте, замерли на мгновение.

– Клянусь!
– выждав мгновение, первым произнес Бережной.
– Клянусь выполнить свой долг!

– Клянусь!
– пробасил за ним Вязов.

– Клянусь Жизнью!
– многозначительно произнес американец.

Бережной пристально посмотрел на него, потом обратился к Вязову:

– Ну, Никита. Береги мать. Слова поосторожней выбирай. Про войны припомни.

– Это она сама вспомнит, - отозвался Никита, направляясь к приземлявшемуся за пассажирами взлетолету.

– А мы с тобой куда двинем о нашем Долге беседовать?
– спросил Бережной.

– Не о нашем. О моем, - загадочно произнес Генри Гри.

Бережной покачал головой:

– Тогда давай спустимся на берег Москвы-реки. У вас там в Америке всяких чудес полно, но такой подмосковной красоты не сыскать.

– Это надо в Канаду. Там места, на Россию похожие, встречаться могут.

По крутой тропинке спускались они к воде, ни словом не упомянув, что расстаются с Землей своего времени навсегда.

Никита, всегда спокойный, чувствовал биение сердца, когда подходил к подъезду, откуда мать обычно провожала его взглядом. Как сказать ей, что он уйдет совсем?..

Легко взбежав по ступеням, Никита открыл незапертую, как всегда, дверь и застыл от неожиданности.

В большой комнате перед видеоэкраном сидели Елена Михайловна и... Надя.

Этого он никак не ожидал, рассчитывая лететь к ней в Абрамцево.

Они обе поднялись при его появлении. Елена Михайловна с горечью смотрела на сына, а Надя в пол, не решаясь поднять глаза.

– Слышали?
– спросил Никита, кивнув на экран.

– Все знаем, все, - перехваченным голосом ответила Елена Михайловна. Надя тут мне разъяснила.

– Что разъяснила?

– Про масштаб времени, которое для тебя сожмется, как она мне показала на наших старых часах. Мы с ней как бы на конце стрелки останемся, а ты в самый центр вращения улетишь, где время твое не дугой, как у нас отметится, а точкой.

– Хочешь сказать, остановится?

– Да. У тебя, а не у нас, - теряя голос, едва слышно прошептала Елена Михайловна и бросилась сыну на грудь, содрогаясь в беззвучных рыданиях.

Он растерянно гладил ее худые плечи и спину.

– А у папы время уже стоит, - робко подала голос Надя, не решаясь посмотреть на мать с сыном.

Ей никто не ответил. Наде почудилось, что время действительно остановилось для них для всех. Но куранты старинных часов вдруг начали бить звонко и долго. Должно быть, уже наступил вечер, хотя на улице еще светло.