Шрифт:
Глава 1
Харлоу неподвижно сидел на обочине гоночной трассы. День был жаркий, безоблачный, свежий ветерок ерошил длинные волосы Харлоу и они временами закрывали его лицо. Но он ничего не замечал, лишь крепко сжимал в руках золотистого цвета шлем, словно пытаясь раздавить его. Руки в автомобильных крагах дрожали, а тело порой сводило судорогой.
Перевернутая гоночная машина, из которой Харлоу в последний миг чудом выкинуло живым и невредимым, валялась теперь по иронии судьбы на ее собственной смотровой яме в боксе фирмы «Коронадо». Валялась вверх колесами и колеса еще продолжали крутиться. Болид, залитый пеной огнетушителей, слегка дымился, но было ясно, что опасность взрыва бензобаков миновала.
Алекс Даннет, первым оказавшийся возле Харлоу, заметил, как тот оцепенело глядит не на свой собственный попавший в катастрофу автомобиль, а туда, где в двухстах метрах от него сгорал в белом пламени погребального
Тысячи людей на трибунах и вдоль всей линии трассы безмолвно застыли от ужаса, не отрывая взоров от горящей машины.
Судьи яростно махали флажками, требуя прервать гонку, и неподалеку от бокса «Коронадо» остановились девять машин — участниц заезда, водители заглушили двигатели и вылезли из своих гоночных болидов.
Всеобщего оцепенения не смогли нарушить даже голос диктора и завывания сирены «скорой помощи», с визгом затормозившей поодаль от машины Джету, — свет ее фар словно растворился в белом пламени пожара. Команда спасателей в алюминиево-асбестовых огнеупорных одеждах ворочала огромные огнетушители на колесах, ломиками и топорами безуспешно пыталась вскрыть остатки машины, чтобы вытащить обугленный труп, но жаркое неукрощенное пламя заставляло их всякий раз отступать, словно издеваясь над тщетными усилиями людей. Попытки их были так же нелепы и бесполезны, как и появление машины «скорой помощи». Джету уже был там, где человеку помощь не нужна.
Даннет огляделся и слегка потряс за плечо Харлоу, но тот не обратил на это никакого внимания. Руки его, все еще сжимавшие шлем, по-прежнему дрожали, а глаза, устремленные на пламя, пожиравшее машину Айзека Джету, казались глазами ослепшего орла. Даннет, видя кровь на лице и руках Харлоу, поинтересовался сильно ли тот пострадал и не нужна ли ему помощь медиков. Харлоу шевельнулся, бессмысленно взглянул на Даннета и покачал отрицательно головой, что было удивительно, ведь Харлоу несколько раз перевернулся вместе с машиной, прежде чем вылетел из нее.
Два санитара с носилками торопливо подбежали к ним, но Харлоу, опираясь на руку Даннета, с трудом поднялся и отказался от их помощи. Однако он не отверг помощи Даннета, и они вдвоем направились в сторону бокса «Коронадо». Все еще ошеломленный и, судя по виду, до конца не понимающий происшедшего, Харлоу и Даннет — высокий, худой, черноволосый, с прямым пробором, с темной, словно очерченной по линейке, полоской усиков, похожий на конторского работника, хотя по паспорту он был журналистом.
Мак-Элпайн в испачканном габардиновом костюме и с огнетушителем в руке встретил их у входа в бокс. Джеймсу Мак-Элпайну, владельцу и менеджеру гоночной команды фирмы «Коронадо», было лет пятьдесят пять; это был грузный человек, с массивным подбородком, с изрезанным морщинами лицом и впечатляющей гривой черных с проседью волос. За ним маячили главный механик Джекобсон и два его рыжеволосых помощника, близнецы Рэфферти, которых неведомо почему именовали Твидлдам и Твидлди. Они возились возле перевернутого догоравшего автомобиля, а еще дальше за ними двое в белых халатах занимались своим не менее сложным делом, приводя в сознание Мэри Мак-Элпайн, черноволосую двадцатилетнюю дочь Джеймса. Мэри лежала на земле, держа в руках карандаш и блокнот, куда она вносила результаты каждого заезда. Врачи, склонившись над ней, осторожно разрезали ножницами от лодыжки до колена ее левую белую брючину, потемневшую от крови. Мак-Элпайн взял за руку Харлоу, и, стараясь заслонить собой бесчувственную дочь, повел его вглубь павильона за смотровые ямы. Деловитый, не теряющийся в самых трудных обстоятельствах, твердый, как и положено быть миллионеру, сейчас Мак-Элпайн проявлял доброту и чуткость, которые мало кто мог подозревать в нем. Он привел Харлоу к портативному бару с холодильником, в котором стояли бутылки безалкогольного пива, и других прохладительных напитков — специально для механиков, работа которых под изнурительно жарким солнцем вызывала сильную жажду. Стояли там и две бутылки шампанского — для Харлоу, одержавшего уже пять побед подряд на Гран-при, на тот случай, если он выиграет и в шестой раз.
Харлоу открыл бар и, игнорируя содержимое холодильника, достал бутылку бренди. Горлышко бутылки так колотилось о край стакана, что на пол выплеснулось больше бренди, чем попало в стакан. Ему даже пришлось обхватить стакан обеими руками, чтобы поднести его ко рту, и зубы его также колотились о край стакана, как горлышко бутылки перед этим. Поэтому большая часть содержимого стакана, смыв кровь
с подбородка, оказалась на его белом комбинезоне, окрасив комбинезон в цвет, почти такой же как на брючине пострадавшей девушки. Харлоу бессмысленно уставился в стакан, опустился на скамейку и опять взялся за бутылку.Мак-Элпайн перевел взгляд с Харлоу на Даннета, по этому взгляду нельзя было понять о чем он в этот момент думает. А думал он о том, что его теория распространяется и на Харлоу, весь его теперешний вид был тому подтверждением.
Харлоу за свою карьеру автогонщика трижды попадал в аварии. Последняя из них случилась два года назад и чуть не стала для него роковой: тогда, почти в агонии, он улыбался, когда его носилки загружали в санитарный самолет, чтобы доставить в Лондон, и левая его рука была тверда, а большой палец поднят вверх как знак победы, хотя правая была переломана в двух местах.
И вот сейчас Харлоу сидит с бутылкой в руках, хотя до этой минуты никогда не брал в рот спиртного, за исключением глотка шампанского после очередной одержанной им победы. А теория Мак-Элпайна гласила, что почти все гонщики рано или поздно спиваются. И чем сильнее у гонщика выдержка и самообладание, тем быстрее он теряет контроль над собой. Мак-Элпайн знал, что из этого правила бывают исключения, но очень, очень редко. Лишь несколько замечательных гонщиков, победителей соревнований «Гран-при», завершили карьеру, сохранив свои физические и духовные силы. Мак-Элпайн знал, что среди нынешних гонщиков претендентов на «Гран-при» есть четверо или пятеро таких, которые пока еще не прикладываются к бутылке, но которым уже больше не выиграть ни одной гонки, ибо они потеряли самое главное — волю к победе, желание побеждать и продолжают участвовать в гонках исключительно ради одного — стремления сохранить фасад давным-давно опустевшего обиталища гордыни.
И все же Мак-Элпайн, к сожалению, был чаще прав, чем не прав, и об этом убедительно говорил вид дрожащей фигуры, сидящей на скамейке. Уж если кто и одолевал препятствия, достигая самых высоких вершин, минуя бездну распада и погибели, то таким человеком был, вне всякого сомнения, Джонни Харлоу, самый выдающийся среди гонщиков на «Гран-при» и до сего часа, по мнению многих, самый выдающийся гонщик нашего времени и даже всех времен. В прошлом году он стал чемпионом, лидировал в половине заездов нынешнего года, и мог повторить успех. Но, судя по всему и у Харлоу нервы и воля к победе оказались окончательно подорваны. Мак-Элпайн понимал, что обугленный призрак Айзека Джету теперь будет мешать его карьере и преследовать его до конца дней, проживи он еще хоть сто лет.
Но в мире гонщиков имеются свои правила, и одно из них гласит: нельзя вычеркнуть человека из славного племени людей, борющихся за «Гран-при», потому только, что у него сдали нервы.
Нет сомнения, что всякий внимательный глаз мог и раньше заметить кое-какие признаки надвигающейся катастрофы, а у гонщиков и механиков на этот счет наблюдательности хватает. Такие признаки обнаружились уже после второй гонки этого сезона на «Гран-при», когда Харлоу легко и убедительно выиграл заезд, не зная еще, что его младший брат, тоже блестящий гонщик, на скорости двести пятьдесят километров в час был оттеснен с трассы и врезался в сосну. Не будучи общительным, никогда не участвуя в шумных компаниях, после этой катастрофы Харлоу стал еще сдержаннее и молчаливее. Он все реже улыбался, а если улыбка и появлялась на его лице, то пустая, как у человека, не находящего в жизни ничего из того, что стоило бы улыбки. Обычно самый хладнокровный и педантичный гонщик, сторонник безопасности, противник лихачества, ставка которому человеческая жизнь, он стал понемногу отступать от собственных правил и все меньше заботился о безопасности в своих триумфальных заездах на автодромах Европы. Теперь его путь к рекордам, к завоеванным один за другим трофеям «Гран-при» был путем рискованным как для его собственной жизни, так и для жизни его товарищей. Его начали побаиваться другие гонщики. При всей своей профессиональной выучке они больше не оспаривали у него повороты, как обычно делали прежде, а притормаживали, если видели в зеркале заднего обзора появившийся бледно-зеленый «коронадо» чемпиона. Откровенно говоря, подобное случалось редко, ибо Харлоу неколебимо был верен простой и четкой формуле — выскочить вперед со старта и лидировать.
Все чаще и чаще слышались громогласные заявления, что его дикая езда на гоночных трассах — не состязание с равными соперниками, а сумасшедшая борьба с самим собой за победу. Становилось все несомненнее, что эту единственную гонку, единственное сражение он никогда не выиграет; и последняя отчаянная ставка против собственных сдающих нервов не даст ему ничего: настанет момент, когда удача изменит ему. И вот это пришло, это случилось с Айзеком Джету и с Джонни Харлоу: на глазах у всего мира он проиграл свою последнюю битву за «Гран-при» на трассах Европы и Америки. Возможно, конечно, он еще останется на треке, возможно, будет опять стартовать, но одно уже становилось несомненным: лучшие дни его прошли, это было ясно и самому Харлоу.