Дорога Токайдо

Короткий сон Кошечки тревожили мрачные сновидения. Только в тот час, когда черное небо над старыми соснами начало светлеть, ее губы перестали вздрагивать и лицо стало спокойным: Кошечке приснилось, что она дома. Многие поговаривали, что князь Асано уделял слишком много внимания своим счетоводным книгам, но для Кошечки и ее матери он никогда не жалел денег. Сад их скромного дома всегда был его самой большой радостью. И свои самые счастливые минуты Кошечка пережила именно там.

Теперь ей снилось, что она стоит в этом саду среди мириад сладко пахнущих белых цветов вишни на краю самого большого из садовых прудов. Когда тень девушки упала на воду, сотни карпов всплыли ей навстречу. Солнце заблестело на их золотистой чешуе. Кошечка встала коленями на шелковую подушку, высыпала корм — дробленые желуди — в эту рыбью толчею и окунула пальцы в воду, чтобы почувствовать прикосновение твердых рыбьих ртов и услышать их чмоканье. Но цветы вишни внезапно превратились в снег, который облепил ее с головы до ног. Подул ледяной ветер. Кошечка попыталась закутаться в свои легкие весенние одежды, но они разорвались на клочки и упали с плеч. Она услышала громкие голоса и тяжелые шаги чужих мужчин по тихим коридорам родного дома, обернулась и увидела, что бумажные панели дверей, которые вели из комнат на выходящую в сад террасу, прорваны. Внезапно налетевший ветер шевелил концы висевших вокруг дыр бумажных обрывков. Между плитами дорожек в один миг выросла высокая трава. Спящая Кошечка теснее сжала колени и вздрогнула от ужаса. Она попыталась закричать, но смогла только всхлипнуть, мгновенно проснулась и теперь лежала, соображая, где находится и что с ней произошло.

Она вспомнила приглушенный плач, раздававшийся из дальних комнат, когда слуги торопливо выносили вещи из кладовых и упаковывали их. Сёгун дал опальной семье всего день на то, чтобы покинуть родное жилище. К тому времени, как ее отец совершил сэппуку, дом был уже сдан правительственным чиновникам.

— Прости меня, отец. Я хотела попрощаться с тобой.

Кошечке не позволили увидеть, как ее отец выполнил приказ сёгуна, но она хорошо знала этот обряд. Князь Асано оделся в белую смертную одежду, которую хранил наготове каждый самурай, и опустился на колени под вишней, среди распускавшихся цветов. Слуга, чьему умению князь доверял, встал сзади господина и поднял меч. Ее отец выпростал руки из широких рукавов и подвернул свисающую ткань под колени, чтобы упасть лицом вперед, а не растянуться на земле недостойным образом. Потом взял кинжал с высокой парадной подставки, крепко сжал обеими руками его обернутую бумагой рукоять и повернул лезвие к себе…

То, что произошло потом, Кошечка не могла представить, как ни пыталась. И даже если бы оказалась там, то не успела бы разглядеть удара: меч слуги опустился с быстротой молнии. Она лишь увидела внутренним взором отрубленную голову отца, свисающую с шеи на полоске кожи, которую слуга не рассек согласно правилам. Девушка сильно укусила себя за большой палец, чтобы не закричать.

«Все, что происходит с человеком в жизни, — награда или наказание за то, что он сделал раньше. Только невежественные люди обижаются на свою судьбу». Мать часто повторяла ей это. Этот мягкий упрек Кошечка слышала от нее на протяжении всего своего непокорного детства. Но Кошечка все-таки «обижалась на судьбу» и не могла смириться с ее жестокостью. Потому она и не стала монахиней, как ее мать. Дочь князя Асано не хотела до конца дней своих сидеть в тесной комнатке, переписывая сутры. Жажда мести жгла ей душу, и религиозное благочестие не успокоило бы ее.

Она поднялась на ноги и какое-то время стояла неподвижно, продолжая дрожать от холода, потом попыталась в этой тесноте разгладить складки на смявшихся мешковатых штанах своего наряда монаха и расправила рваную, подпоясанную ремнем верхнюю одежду, потрепанный подол которой едва прикрывал ей колени. После столь короткого туалета девушка обошла возвышение и оказалась перед статуей.

Здесь Кошечка сложила ладони пальцами вверх — к небу, предварительно накинув на них полученные от Ситисабуро четки. Потом склонила голову и попросила у Каннон-сама благословения. Статуя была старинная, вырезанная чьей-то давно истлевшей рукой. Покрывавшая ее позолота почти вся стерлась.

Это олицетворение тысячерукой богини милосердия имело только четыре руки: две — сомкнутые в молитве, третья — воздетая к небу, а четвертая — с цветком лотоса. У Каннон-сама было красивое и милое лицо, она казалась не старше самой Кошечки и улыбалась так светло и спокойно, что Кошечка едва не улыбнулась ей в ответ.

Потом Кошечка выглянула из-под карниза маленькой часовни, с которого падали капли воды. Полосы тумана вились над двором храма «Весенний холм» и сливались в серую пелену. Казалось, в этот туман превращаются, растворяясь, камни старых памятников, возвышавшихся над древними захоронениями. Прозрачные, как мелкие бриллианты, капли покрывали темно-зеленый мох памятников и грудки голубей, круживших вокруг широких карнизов главного здания храма: туман оседал на перьях птиц шариками влаги. Послышался колокольный звон, отмечавший зарю. Начинало светать. Кошечка спала слишком долго.

Она сделала несколько глубоких вдохов, чтобы подавить возникший на мгновение страх: здесь похоронен ее отец, и полиция и люди князя Киры обязательно станут искать ее здесь. Она должна торопиться.

Камень, отмечавший могилу отца Кошечки, находился рядом с часовней, в которой она укрывалась. На нем было выбито предсмертное стихотворение князя Асано. Кошечка помнила эти строки наизусть, но все-таки снова прочла их глазами, полными слез:

Вы слабее, чем Цветы под холодным ветром. Неужели я Должен проститься с вами И с ласковой весной?

Оёси Кураносукэ позаботился о том, чтобы поставить этот памятник своему господину. Он же сделал денежный вклад в храм, дабы монахи в нужное время совершали обряды за упокой души князя Асано. Могила была укрыта свежими ветвями кедра — ароматными символами горя. Кто-то оставил на холмике жертвенную пищу — хурму и рис. Кошечка видела огарки сотен благовонных палочек, сожженных в память ее отца.

Храмовый колокол продолжал звучать, и его гулкие удары наплывали друг на друга, как волны, бьющиеся о скалистый берег. Кошечке казалось, что ее сердце вот-вот разорвется, не выдержав переполняющего его горя. Она подняла бамбуковый ковшик, лежавший на краю каменной облицовки пруда, зачерпнула им воды и ополоснула рот, очищая его для молитвы, потом полила воду себе на руки и на могилу, сложила ладони, склонила голову и, перебирая четки, произнесла молитву за упокой души своего отца.

Перед статуей Каннон-сама лежали кучки деревянных дощечек, на которых молящиеся написали имена оплакиваемых близких. У Кошечки не было таблички с именем отца, но все же она могла кое-что оставить здесь. Она вынула из сундучка погибшего гостя синий шарф со своими отрезанными волосами и завернутое в бумагу серебро. Это были последние деньги, которые она могла оставить матери: Кошечка не надеялась дожить до новой встречи с ней. Она поискала глазами, куда бы их спрятать, и выбрала широкую курильницу на коротких ножках с узором из отверстий на крышке, изображавшим осенние травы. Эта курильница много лет стояла в главной приемной комнате внутренних покоев усадьбы ее матери. Оёси пришлось назвать курильницу своей, чтобы главная жена князя Асано позволила поставить ее на могилу своего мужа. Когда Кошечка вытряхнула оттуда пепел и выдула последние его остатки, запах с такой силой напомнил ей о доме, что на мгновение она забыла, где находится и что делает. Эта благовонная смесь называлась «Дым Фудзи», мастер Вакаяма составлял ее из камфары, сандалового дерева и еще каких-то примесей, состав которых держал в тайне. Ее нежный колдовской запах пропитывал все, что принадлежало матери Кошечки: одежду, татами, постель, стенки-ширмы внутренних комнат, где она проводила дни.

Вдыхая сладостный аромат «Дыма Фудзи», Кошечка словно впитывала в себя образ своей матери. Она будто слышала ее нежный тихий голос и смех, который доносился из другой комнаты, как звон колокольчика под легким ветром. Кошечке невыносимо захотелось увидеть мать. Только раз взглянуть на нее, услышать одно слово! После этого она смогла бы перенести любые невзгоды, смогла бы вынести даже полное одиночество.

Когда беглянка прятала шарф и деньги в урну, послышались звон колоколов, голоса и удары маленьких ручных барабанов. Вспугнутые этим шумом, голуби разлетелись. Во дворе невидимые девушке монахи встали в ряд, опустились на колени на квадратные циновки и начали утреннюю молитву. А Кошечке было пора отправляться в путь к Синагаве, к заставе, установленной там властями, чтобы контролировать движение по Токайдо. Кошечка пробралась обратно в часовню Каннон-сама, взяла лежавший там бронзовый колокольчик на тонкой конопляной веревке и повесила себе на грудь. Потом стала надевать шляпу тэнгай — высокий плетеный цилиндр, в который была ввязана небольшая решетка: она надела внутренний каркас на голову, завязала шнуры и поправила убор так, чтобы решетка оказалась у нее перед глазами. Под такой шляпой-корзиной невозможно было разглядеть лицо Кошечки, к тому же цилиндр придавал ей роста. Это придумал Ситисабуро — нарядить ее в одежду комусо, «священника пустоты». Так называли живших подаянием бродячих монахов, большей частью бывших самураев, которые странствовали в одиночку и время от времени исполняли магические обряды или изгоняли духов. От комусо ожидали странностей в поведении, и это обстоятельство должно было стать прикрытием ошибок, которые Кошечка могла совершить в пути. Ситисабуро перебрал все свои театральные костюмы, переворошил весь реквизит и остался доволен результатами поисков. Остриженные волосы Кошечка связала в пышный «конский хвост» почти на макушке. Изрядно поношенные короткая белая куртка из полотняной ткани и черный плащ, даже подпоясанные, были девушке настолько велики, что полностью скрывали фигуру. Штаны из грубой ткани цвета соломы вздувались на коленях. Ниже колен штанины были заправлены в черные полотняные гетры и черные носки– таби, которые сзади застегивались на пуговицы. Носки скрывали ее изящные ступни аристократки и спасали их от натирающих кожу завязок соломенных сандалий.

А самой ценной из своих вещей Кошечка считала шестифунтовый бамбуковый посох — реквизит для одной из пьес Ситисабуро. Внутри него скрывалось тонкое дубовое древко нагинаты. В плотных сочленениях бамбукового стебля были просверлены дыры, и вставленные в них жесткие крепления-перегородки удерживали древко внутри полости бамбука, не давая ударяться о стенки посоха. Деревянная пробка плотно закрывала верхнее отверстие. Ее украшал изящный филигранный колпачок из железа в форме листа адамового дерева. В бока этого колпачка были вделаны петли, с каждой из которых свисали три железных кольца.

Лезвие, которое прикреплялось к древку, было уложено в кожаные ножны и завернуто в чистую тряпицу. Правительство запретило актерам пользоваться металлическими мечами в театральных действиях, но труппа Ситисабуро обошла этот закон, вполне обоснованно заявив, что нагината не меч. Кошечке не очень нравилось, что ей придется в сложных ситуациях терять время на сборку нагинаты; она предпочла бы иметь цельное оружие, но и такое намного лучше, чем ничего. Ее нагината отличалась надежностью в ущерб красоте. Мусаси она бы понравилась: он писал, что оружие, как и лошадь, должно быть крепким и не иметь недостатков. Нагинаты — любимое оружие женщин самурайского сословия — сколько себя помнила Кошечка всегда висели над парадной дверью материнских покоев.