Дорога Токайдо

Подойдя ближе к воротам, Кошечка увидела этого старого сторожа. Он стоял на своем месте, маленький и жилистый, весь в напряжении, как крошечная колибри, зависшая над цветком. Рядом с Сороконожкой возвышались его помощники, которые отбирали у выходящих гостей деревянные номерки и возвращали им оружие, сложенное на деревянных полках в маленьком помещении у ворот, — длинные мечи, изредка луки, боевые топоры или копья. В веселом квартале не хотели, чтобы какой-нибудь самурай, хлебнув лишнего, изрубил на куски посетителя, который платил за свои развлечения. Поэтому во многих домах Ёсивары от гостей требовали, чтобы те сдавали свое оружие при входе. Однако некоторые воины предпочитали оставлять его под присмотром Сороконожки.

Сороконожке было семьдесят лет. Старые шрамы рассекали темную морщинистую кожу его носа и делили на части густую левую бровь. С годами он лысел, и ему приходилось сбривать все меньше волос для воинской прически — вздыбленного пучка на оголенной голове. Но старый воин был по-прежнему худ, крепок и гибок, как сталь его двух мечей. Судьба раскаляла его на огне, гнула и била, словно кузнец, выделывающий отменный булат. Память и зрение у Сороконожки были такими же острыми, как его два клинка.

Маленькая дверца в воротах в пятнадцать сяку высотой была ярко освещена фонарями. Сороконожка внимательно разглядывал каждого, кто проходил через нее. Он не мог не помнить неприметного гостя в потертой синей куртке грузчика из Накагавы, хотя давка у выхода все усиливалась по мере приближения полуночи.

Для человека, оставшегося без денег, оказаться запертым в Ёсиваре было по меньшей мере унижением, а зачастую оборачивалось настоящей бедой. Он был вынужден искать ночлега в каком-нибудь из домов, где его согласились бы приютить в кредит. Хозяева, впустившие такого человека, знали, что он полностью в их власти, и заламывали за ночлег непомерную цену. Наутро слуги из подобных публичных домов низшего класса являлись в дом должника и учиняли там разгром, как настоящие бандиты. Они не давали мужчине нормально жить в собственной семье, пока тот не уплачивал долг.

Чтобы не попасть под зоркий, как у стервятника, взгляд Сороконожки, Кошечка выбралась из потока гостей и вошла в тень стенки из ведер, стоявших здесь на случай пожара. Она незаметно высунула бамбуковую трубку с вином из-под плаща, открыла ее, широко расставила ноги, повела бедрами вверх и перевернула трубку, прикрывая ее полой куртки. Пока вино струей лилось в пыль, Кошечка задумчиво смотрела вдаль поверх толпы, подражая взгляду мужчины, в который раз удивленного тем, что мочиться — такое большое удовольствие.

К тому времени, когда Кошечка вытряхнула из трубки последние капли, она закончила осмотр толпы. Человек, который мог послужить ей прикрытием для побега, был где-то здесь, среди гостей, слуг, посыльных, фокусников, сводников, зазывал, воров и торговцев едой, которые несли свое маленькое хозяйство на бамбуковых шестах, положенных на плечи. И, как по заказу, такой человек появился перед ней.

Он занимал высокое положение и как раз поэтому был одет как крестьянин. Запрещать чиновникам посещать Ёсивару было все равно что запрещать приливной волне выплескиваться на берег. Правительство, чья власть основывалась на интригах и всеобщей подозрительности, нуждалось в услугах тысяч мужчин, чтобы держать в повиновении страну. И эти мужчины были самыми ценными посетителями Ёсивары.

Тот, кто привлек внимание Кошечки, был мэцкэ — инспектором сыскного ведомства и официальным осведомителем сёгунского «младшего совета старейшин». Два высоких и мощно сложенных бритоголовых слуги из дома «Крылатая гора» поддерживали с обеих сторон его бесформенную тушу: инспектор выхлебал прорву сакэ и не мог сам дойти до Больших ворот. Судя по тому, какие кренделя слуги выписывали ногами, они тоже были не очень трезвы.

Мэцкэ нахлобучил на голову большую шляпу из бамбука. Хотя на ночном небе не было ни облачка, он надел на себя дождевой плащ из уложенной толстыми слоями рисовой соломы, который покрывал его от тройного подбородка до толстых икр, крепких, как две луковицы. В этом виде мэцкэ походил на соломенный стог с приделанными к нему ногами.

Кошечка узнала его и подумала: «Спасибо тебе, Каннон-сама» [6] . Каннон, тысячерукая богиня милосердия, послала ей человека, идеально подходившего для ее замысла. В утренние и дневные часы, когда в Ёсиваре не бывало гостей, в веселом квартале воцарялся покой, который еще больше ценился оттого, что был недолгим. Молоденькие ученицы весело носились по коридорам, а слуги убирали ночной сор или поливали улицы, чтобы прибить пыль к земле. Доверенные посредники передавали женщинам «утренние стихи» от любовников. Горничным в это время дозволялось посплетничать у нового колодца.

6

Каннон-сама (кит. Гуаньинь) — персонаж дальневосточной мифологии, божество, выступающее преимущественно в женском обличье, спасающее людей от всевозможных бедствий; подательница детей, родовспомогательница, покровительница женской половины дома. Считалась воплощением бодхисатвы Авалокитешвары, а также помощником будды Амитабхи, но Гуаньинь почитается представителями практически всех конфессий Китая, Японии, Кореи. Часто изображается многорукой. Образ Гуаньинь проник и в страны, соседствующие с Китаем.

По утрам чистильщики выгребали содержимое отхожих мест и в высоких узких ведрах уносили этот драгоценный груз на соседние поля. Приходили бумажных дел мастера с тяжелыми рулонами толстой рисовой бумаги, клеем и планками чинить стены и ширмы, поврежденные во время ночных кутежей. Крестьяне приносили сюда на спинах высоко вздымавшиеся над их головами решетчатые короба с корнями лотоса, капустой и крупной белой редькой. На углу улиц Эдо-тё и Ни-тё мё торговцы зеленью, фруктами и рыбой расхваливали свой товар и безбожно лгали при этом.

В эти часы куртизанки собирались за закрытыми ставнями в больших свободных от лишних вещей комнатах на занятия по каллиграфии или игре на сямисэне. Они обсуждали последние изменения в модных прическах, пока слепые мойщики волос трудились над их головами. Женщины без конца говорили о любви, и каждая из них мечтала, чтобы какой-нибудь богатый покровитель выкупил ее из Ёсивары. Они мылись вместе в ваннах из кедрового дерева, таких больших, что в каждой из них уместилась бы лошадь. И зубоскалили, обсуждая некоторых постоянных гостей.

Смех куртизанок вырывался наружу через щели в ставнях и разносился над Ёсиварой. Но когда кто-нибудь произносил имя мэцкэ, в шутках начинала проступать горечь: инспектор чувствовал удовольствие в постели лишь тогда, когда причинял женщине боль. Однако Кошечка ненавидела этого человека не только за жестокость, от которой порой страдала и сама, — мэцкэ был дальним родственником князя Киры.

«Целься в слабое место врага, — советовал Мусаси, — и плавно, как течет вода, подстраивайся под его движения». Когда мэцкэ оказался рядом с Кошечкой, она взяла маленькую трубку в рот, словно хотела покурить, потом вынула бумажный носовой платок из стопки, лежавшей в кошельке, скрутила его, подняла абажур из промасленной бумаги, накрывавший квадратный уличный фонарь, зажгла от фонаря конец жгута и плавно повернулась, прикрывая рукавом язычок огня. Потом Кошечка наклонилась и, укрываясь за широкими спинами слуг, поднесла горящую бумагу к подолу соломенного плаща проходившего мимо мэцкэ.

Огонь вспыхнул мгновенно, его языки с гудением потянулись вниз и вверх — к вершине остроконечной соломенной шляпы, которую инспектор тоже взял где-то напрокат. Слои соломы, составлявшие дождевой плащ, скручивались и чернели, открывая взорам зевак волосатые икры чиновника и складки дорогого кимоно из шелковой парчи, заправленного за пояс.

Мэцкэ встревоженно потянул носом воздух: сильный запах дыма всегда пугает японцев. Пожары опустошали столицу так часто, что их прозвали «цветами Эдо». Слуги бросились сбивать с гостя пламя своими плащами, но лишь раздували огонь. Мэцкэ схватился за тесемки плаща, затянутые на шее и груди, пытаясь развязать их, а огонь в это время обвился вокруг фигуры чиновника и добрался до его тела. Инспектор закричал от боли, и почти одновременно с его воплем Кошечка почувствовала запах горящих волос и паленой кожи.