Дорога в тысячу ли
Шрифт:
Сонджа кивнула, вспоминая их. Оккупация и война изменили все. Люди, прежде искренние и добродушные, стали осторожными и жесткими. Невинность осталась уделом лишь самых маленьких детей.
— На рынке я слышала, что девочки, которые согласились поехать на работу на фабрики, оказались где-то в другом месте, и им приходилось делать ужасные вещи с японскими солдатами. — Чанджин сделала паузу. — Как ты думаешь, это может быть правдой?
Сонджа слышала те же истории, и Хансо предупреждал ее насчет корейских рекрутеров, работавших на японскую армию, ложно обещая хорошие места, но она не хотела, чтобы ее мать беспокоилась еще больше. Сонджа растирала сахар в тонкую пудру.
— А что, если девочек забрали именно для этого? — спросила Чанджин.
— Мама, мы не знаем, — прошептала Сонджа.
Она развела огонь в печи и наполнила кастрюлю сахаром и водой.
— Вот это и случилось. Я просто чувствую, — вздохнула Чанджин. — Твой отец… как бы он расстроился, что мы потеряли пансион. И теперь война в
Сонджа кивнула. Она не позволит сыновьям стать солдатами. Чанджин вздрогнула. Прохладный ветерок, просачивающийся сквозь кухонное окно, беспокоил ее сухую коричневую кожу, и она заткнула щель на подоконнике полотенцем. Чанджин плотнее запахнула потрепанный хлопковый жилет, надетый прямо на ночную рубашку. Она взялась растирать сахар для следующей партии, пока Сонджа следила за пузырящимся на огне сиропом. Сонджа помешивала смесь, а сахар медленно карамелизовался. Пусан казался таким далеким; Йонгдо, их маленький скалистый остров, остался свежим и солнечным воспоминанием, хотя она не была там добрые двадцать лет. Когда Исэк пытался объяснить ей, что такое рай, она представляла себе родной городок и его ясную мерцающую красоту. Даже луна и звезды в Корее в ее воображении выглядели иначе, чем холодные ночные светила Японии. И сколько бы ни говорили о том, какие скверные вещи творились дома, Сонджа не могла соотнести это с миром, где отец так хорошо заботился о ней, где было зеленое стеклянное море, плодоносящий сад с арбузами, салатом и тыквами и рынок, на котором никогда не заканчивалось что-нибудь вкусное.
В новостях из дома говорилось только про ужасы: холера, голод, солдаты, которые забирали на службу юношей и даже мальчиков. Так что их скудная жизнь в Осаке казалась роскошным и безмятежным существованием. По крайней мере, они были вместе и могли надеяться на лучшее. Война в Корее дала толчок к оживлению бизнеса в Японии, и рабочих мест стало больше. Американцы присылали помощь, поэтому женщины были в состоянии найти сахар и пшеницу. Хотя Ёсоп запретил Сондже брать деньги у Хансо, Ким знал, в каких дефицитных ингредиентах нуждались женщины, а они не задавали ему вопросов, откуда он все это брал, и не обсуждали с Ёсопом. Как только сладкая масса остыла на металлическом листе, женщины быстро стали резать ее на аккуратные квадратики.
— Тукхи обычно дразнила меня, что я слишком небрежно режу лук, — сказала Сонджа с улыбкой. — И она смеялась, что я так медленно мою кастрюли из-под риса. Когда я мыла полы, она говорила: «Всегда используй две тряпки. Сначала надо подмести пол, затем протереть чистой тряпкой, а потом еще раз — свежей!» Тукхи была самой чистоплотной на свете.
Сказав это, Сонджа вспомнила круглое простое лицо Тукхи, которое становилось торжественно-серьезным, когда она давала советы. Сонджа не часто молилась, но, вспоминая девочек, она горячо молилась, чтобы их не отдали солдатам. Исэк пытался объяснить ей, почему некоторые страдали больше других. Но почему Господь ее пощадил, а их нет? Почему она здесь, на кухне с матерью, а многие голодают дома? Исэк говорил, что у Бога есть план, и Сонджа верила ему, и это теперь давало ей небольшое утешение, когда она думала о девочках. Они были невинными и наивными, и совсем юными.
— Эти девочки потеряли мать, потом отца. Я должна была сделать для них больше. Попытаться выдать их замуж, но откуда взять денег? Женщина всегда страдает. Мы должны страдать.
Сонджа подумала, что ее мать права, и девочек наверняка обманули. Теперь они, скорее всего, уже мертвы. Она положила руку на плечо матери. Волосы Чанджин поседели, днем она собирала их в старомодный узелок у основания шеи. Но сейчас пегая скудная коса матери свисала на спину. Годы работы на открытом воздухе состарили ее смуглое овальное лицо и проложили глубокие морщины на лбу и вокруг рта. Сколько она себя помнила, ее мать первой вставала и последней ложилась; даже когда девочки работали с ними, мать брала на себя самые тяжелые дела. Она говорила мало, но Сонджа никогда не знала, что она скажет.
— Мама, помнишь, как мы копали картошку вместе с папой? Такой отличный картофель. Белый, крупный, его запекали в золе. С тех пор я не ела такого хорошего картофеля…
Чанджин улыбнулась, вспомнив счастливые времена. Ее дочь не забыла Хуни, который был для нее прекрасным отцом. Так много детей умерло, но у них оставалась Сонджа. Она все еще была у нее.
— По крайней мере, мальчики в безопасности. — Чанджин сделала паузу. — Может быть, поэтому мы здесь. — Ее лицо просветлело. — Знаешь, Мосасу такой смешной. Вчера он сказал мне, что хочет жить в Америке и носить костюм и шляпу, как в кино. Он сказал, что хочет пять сыновей!
Сонджа засмеялась, потому что это звучало так типично для Мосасу.
— Америка? А что ты ему сказала?
— Я сказала ему, что все в порядке, пусть навещает меня со своими пятью сыновьями!
На кухне пахло карамелью, женщины проворно трудились, пока солнечный свет не заполнил дом.
Школа была сплошным страданием. Мосасу исполнилось тринадцать, и он был высоким для своего возраста, с широкими плечами, мускулистым. Он был крупнее, чем некоторые из его учителей. Несмотря на все усилия Ноа, он не мог достаточно хорошо читать и писать,
поэтому Мосасу оказался в классе, где учились десятилетние дети. Мосасу говорил по-японски так же хорошо, как его сверстники. В арифметике он шел в ногу с классом, но писать и читать по-японски не получалось. Учителя называли его корейским дураком, и Мосасу ждал лишь того часа, когда покончит с этим адом. Ноа окончил среднюю школу и все время, когда не работал, готовился к вступительным экзаменам в университет. Он никогда не покидал дом без учебника и одного из англоязычных романов, которые он покупал у книготорговца. Шесть дней в неделю Ноа работал на Ходжи-сан, веселого японца, который владел большей частью домов по соседству. Ходили слухи, что Ходжи-сан был отчасти корейцем, но никто не упоминал вслух о столь постыдном обстоятельстве. Возможно, что этот порочащий слух пустил какой-то несчастный арендатор, но Ходжи-сан, похоже, не беспокоился об этом. Ноа вел приходо-расходные книги, писал письма от его имени в муниципальные офисы на прекрасном японском. Несмотря на улыбки и шутки, Ходжи-сан был безжалостен, когда дело доходило до сбора денег за аренду. Платил он Ноа очень мало, но тот не жаловался.Он мог бы заработать больше денег у корейцев в патинко-бизнесе — где стояли популярные игровые автоматы «патинко»,[26] или в ресторанах якинику,[27] где подавали блюда-гриль, но Ноа этого не хотел. Он хотел работать в японском офисе, за столом. Как почти все японские владельцы бизнеса, Ходжи-сан обычно не нанимал корейцев, но его племянник был учителем средней школы и рекомендовал Ноа как блестящего ученика. Вечерами Ноа помогал Мосасу со школьными заданиями, но оба знали, что это бессмысленно, поскольку Мосасу даже не пытался запомнить иероглифы– кандзи. Его многострадальный наставник Ноа сосредоточился на том, чтобы научить брата базовому слоговому письму. Ноа проявлял необычайное терпение. Он знал, что иероглифы становились камнем преткновения для большинства корейских учеников; но не хотел, чтобы Мосасу исключили из школы за неуспеваемость. Он даже просил дядю Ёсопа и мать не ругать брата за плохие оценки на экзаменах. Он хотел доказать им, что Мосасу усердный работник и имеет свои таланты. Если бы не старания Ноа, Мосасу давно делал бы то, чем занимались другие корейские мальчики: собирал металлолом за деньги или, что еще хуже, попадал в полицию за мелкие преступления.
После занятий с Мосасу Ноа изучал английский язык с помощью словаря и учебника грамматики. Мосасу, который больше интересовался английским, чем японским или корейским, с неожиданной готовностью помогал старшему брату, исполняя роль проверяющего при зубрежке английских слов и выражений.
В местной школе, где оказался Мосасу, в его классе было еще четыре корейца, но все они пользовались японскими именами и не желали упоминать о своем происхождении. Мосасу знал, кто они, потому что они жили по соседству. Им было по десять лет, Мосасу держался подальше от них, испытывая презрение и жалость. Мосасу тоже полагалось имя-транскрипция Мосасу Боку, эквивалент Мосасу или Моисея Пэка, но он редко использовал свою японскую фамилию– цумей, Бандо, стоявшую в школьных и гражданских документах. Корейское имя с явным происхождением из западной религии указывало на его связь с презираемым районом, но он не собирался отрицать этого. Пока он был мал, каждый день японские мальчики постарше говорили Мосасу: «Возвращайся в Корею, вонючий ублюдок». Если их было много, Мосасу не обращал внимания, но если его дразнили один или два придурка, он наносил удары, пока не видел, как у обидчиков пошла кровь.
Мосасу знал, что он становится одним из «плохих корейцев». Офицеры полиции часто арестовывали корейцев за кражу или домашнее пивоварение. Ноа говорил, что некоторые корейцы нарушали закон, а из-за них обвиняли всех. Ноа считал, что корейцы должны добиваться успеха благодаря усердной работе. А Мосасу просто готов был врезать каждому, кто оскорбил его. Японцы не хотели, чтобы корейцы жили рядом с ними, они считали их чем-то вроде свиней. Так что делать, черт возьми? Если другие десятилетние дети считали его глупым, это даже хорошо. Если они думали, что он жесток, еще лучше. Вы думаете, что я животное, тогда я буду животным и стану причинять вам боль, так говорил себе Мосасу. Он не собирался быть хорошим корейцем. Какой в этом смысл?
Весной, за несколько месяцев до окончания войны в Корее, в классе появился новый мальчик из Киото, одиннадцати или двенадцати лет. Харуки Тотояма явно происходил из бедной семьи — об этом говорили его потрепанная форма и жалкая обувь. Он был жилистым и близоруким, с маленьким, треугольным личиком. И все бы ничего, но кто-то сказал, что он живет на пограничной улице между корейским кварталом и районом японской бедноты. Пошли слухи, что Харуки полукровка, хотя это было неправдой. Затем выяснилось, что у Харуки есть младший брат с огромной тыквообразной головой идиота. Отца у Харуки не было, и не потому, что тот погиб на войне — нет, он бросил жену при виде новорожденного младшего сына. В отличие от Мосасу, Харуки очень хотел стать своим и тяжело переживал, что никто с ним не общался. Он надеялся, что новая школа может отличаться от старой, в Киото, но испытал разочарование.