Дорогой дневник

После занятий класс собрался отпраздновать успешную сдачу пробного экзамена, и я тоже увязалась на вписку к одному из отличников. На меня никто не обращал внимания, потому что кроме наших зануд там была куча каких-то левых ребят, а Алька, Надя и Юля не пошли на эту тусовку.

Как всегда, я функционировала в режиме пустого места и напилась, сильно. Я улыбалась незнакомым ребятам и девчонкам, но сердце истекало кровью: “…Прости меня. Прости, прости…”

Несбыточные мечты способны довести до сумасшествия, и в тот момент я твердо решила запретить себе мечтать. Сжечь все пути к отступлению.

Я сама подвалила к этому козлу Зорину, начала скалиться и заигрывать, и почти в открытую предложила себя. Все присутствующие были свидетелями, одноклассники знатно офигели.

Хоть он не вязал лыка, но сразу понял намек, и его улыбка была победной и мерзкой. Он схватил меня за локоть и потащил в ванную.

Не могу писать дальше, но должна… В общем, дальше произошла невыносимая мерзость.

Я — ничто. Грязь въелась в поры.

Ничто держалось за раковину, когда Зорин, со свистом выдохнув в ухо перегар, удовлетворенно пропыхтел:

— Я же говорил, Литвинова: стоит только попросить… Ну, теперь в классе у тебя все будет ништяк, отвечаю.

…Вот это и есть жизнь, во всем многообразии ее проявлений.

Все светлое, чистое и настоящее я извергала из себя фонтаном блевотины в эту самую раковину, а Зорин, ухмыляясь, застегнул ширинку и вышел.

Несмотря на то что домой я явилась около двенадцати, с трудом держалась на ногах и полночи просидела в ванне, родители не решились меня отчитывать, а сейчас мама принесла в комнату аспирин, чай и завтрак, а папа, старательно отводя глаза, сообщил, что подбросит до школы.

Я опустилась, папа. Ради тебя. Ради… всех, кого люблю.

А вы не старайтесь меня любить. Больше не надо…»

***

13.00

Лязг звонка выносит мозг, яростно болит голова.

Толпа малолеток с победными воплями устремляется к гардеробу, где уже наблюдается столпотворение.

Бесцельно бреду по полупустому коридору, но краем глаза замечаю, что слева открывается та самая подсобка, в которую мой новый кореш Зорин, ни разу за сегодня не взглянувший в мою сторону, однажды меня заталкивал.

Чья-то рука крепко обхватывает мое запястье и увлекает в темноту, а потом за спиной захлопывается дверь.

Я узнаю его присутствие по тому, каким разреженным становится воздух, как покалывает кончики пальцев, как на миг оживает сердце. Запах ноября окутывает все мои печали, и они отлетают далеко-далеко…

Он берет меня за руку. Крепко.

— Эльф… Я не могу так. Слышишь?

Его голос успокаивает и обнадеживает, но я зажмуриваюсь и до боли закусываю губы: «Я не Эльф, ты обознался. Я — вонючая слизь, грязь, ничто. Я тебя не достойна…»

С силой выдергиваю руку из его захвата и огрызаюсь:

— Зато я — могу! Я уже давно с другим, если тебе это интересно.

Я не должна смотреть в его лицо, поэтому слежу за его руками, за волшебными длинными пальцами.

— Окей. — Пальцы прячутся в кармане темно-зеленой толстовки и выбираются оттуда, сжимая небольшой выкидной нож, тот самый, которым на крыше в день моего рождения открывались бутылки с вином.

Из легких вырывается вздох облегчения — от этой руки я готова принять даже смерть и рефлекторно подаюсь навстречу невыносимо знакомому теплу.

«…Давай, освободи меня. Закончи со мной…»

Но руки снова тянутся ко мне: одна разжимает мою ладонь, другая вкладывает в нее нож.

— Эльф. — Над ухом раздается тихий шепот. — Это хорошо, что ты живешь дальше. Живи. Обещай мне жить. Я никогда больше не появлюсь рядом, не буду тянуть тебя на дно. Но есть одна проблема…

Рука взлетает вверх и расстегивает молнию на толстовке. В полутьме мои глаза различают грудь с бороздами боли и орнаментами татуировок. Мне хочется дотронуться до нее губами, но они слишком грязные, и я захлебываюсь от безысходности.

Как хорошо, что мосты сожжены и все пути к отступлению отрезаны. Он будет свободен, а я переживу любую боль.

Его толстовка расстегнута, рукоятка ножа потеет в моей ладони, а шепот над ухом становится громче:

— Я все еще люблю тебя, Эльф. Прошу, вырежи, на хрен, мое сердце. Так будет легче. Мне будет нечем любить.

Под израненной шрамами кожей что-то мерно бьется. Я помню, как обрабатывала порезы над этим сердцем. Помню, как прижималась к ним и шептала слова нежности. Я помню, но должна забыть…

— Давай, закончи со мной! — выкрикивает он.

Вздрогнув, я послушно подношу нож к его груди и надавливаю на лезвие. Капля крови наворачивается рубином, тяжелеет и тонким ручейком стекает вниз.

За ней еще, и еще одна — теплые ручьи и реки, которые уплывут в океан любви, высохнут, свернутся и разлетятся по ветру.

Моей сказки больше нет. Темно и пусто.

Нож со звоном падает на ободранные доски паркета, с глухим стуком рядом с ним часто-часто падают и расплываются темные капли.

Я разворачиваюсь и вылетаю из подсобки, собирая плечами углы.

Теперь ему нечем меня любить.

Теперь все закончилось.

Глава 40

26 апреля, среда

«Дорогой дневник, давненько не виделись…

Я перекрасила волосы, они теперь обычные, темно-русые.

Сняла и оставила в дальнем ящике стола очки в синей оправе — прячась за ними от мира, я совсем забыла, что контактные линзы гораздо удобнее.