Досье поэта-рецидивиста

Юра пил. Запои становились все длиннее, и скоро он стал забывать работать, за что его и уволили. Злость и ревность всё яростнее прорывались наружу, и семья начала бежать от него, но из семьи уволиться не так просто. Дети и жена старались уйти из дома, пока тот не проспится и не примет более-менее человеческий облик. Юра целыми днями сидел дома. Жил случайными заработками, знался со случайными людьми, пил и пропивал всё, что попадало в руки, превращаясь в омерзительное существо, говорящее сыну «дурак», жене и дочерям — «шлюхи», старому тестю-фронтовику — «козел», остальному миру — не менее грязные и неприятные фразы.

Маленький Костя очень жалел маму и был готов на всё ради нее, старался заменить постепенно падающего — в прямом смысле — в канаву мужа. Помогал по дому, часто на каникулах приходил в прачечную и работал там, лишь бы не находиться дома с пьяным отцом. Молил Бога, чтобы всё стало так, как раньше, и перестал читать, потому что отец очень злился, видя сына с книгой в руке.

— Мужик должен работать руками, а не читать какие-то книжки, как баба! — орал отец. — Мужик должен быть мужиком, а все эти книги — для маменькиных сынков и слюнявых интеллигентов типа нашего соседа-козла!

Юра нагибался над сыном, дышал мерзким перегаром и повторял басом: «Ты понял, Кот? Понял батю своего?» Костя кивал, закрывал книгу, дожидался, когда отец напьётся и уснёт где придется, оттаскивал его уже изменившееся к тому времени не в лучшую сторону тело на кровать и снова открывал недочитанный миг дуэли двух красавцев, одетых в синие, расшитые золотом накидки, или финал романтического свидания фрейлины её величества меж вереницы зелёных, выстриженных конусами вязов и лип в парке де Пресье.

Было два часа ночи, когда в окно постучали. Костя проснулся и краем глаза увидел мамину тень, промелькнувшую по коридору в сторону входной двери. Шаги пробежали и замерли, звякнул замок, послышался незнакомый, официально-натужный, вкрадчивый мужской бас. Вскоре раздались тихие всхлипывания. Солёные капельки слёз осенним дождем заморосили по половице.

В тот день Юра, как обычно, выпивал, точнее, напивался. Где и с кем, он уже и сам не помнил, когда возвращался домой с одной только мыслью — раздобыть у жены денег и купить ещё хотя бы стакан самогона. Где возьмёт она деньги и есть ли они, Юру нисколько не волновало.

— Она мне должна! — мысленно повторял он. — Пусть найдёт где хочет!

И ступил на ещё теплый асфальт, нагретый днём лучами жаркого июльского солнца. Вдруг что-то сбило его с ног, слегка подбросило, а потом придавило и стало жевать, обдирая кожу со спины вместе с одеждой, сдирая наждачной бумагой лицо, ломая руки, рёбра и ноги, разбивая череп алюминиевым выступом, раздирая тело адской тёркой.

— Попал под машину, — сказал Наде милиционер. — Водитель тоже был пьян и не сразу заметил, что сбил человека. Ещё двести метров он протащил тело по асфальту под днищем и лишь потом остановился, услышав душераздирающие вопли. Ваш муж был жив ещё два часа. Если бы был трезвый, наверное, умер бы от болевого шока сразу, а так ещё бился в агонии. Врачи были бессильны.

Гроб не открывали. Никто не плакал. Лишь Надя, увидев фотографию мужа на памятнике, разрыдалась и упала на колени перед обитым красным атласом деревянным ящиком. На фотографии Юрка всё такой же молодой и красивый, такой же нежный, любящий и сильный, смелый, вдохновляющий её, ведущий к светлому и счастливому будущему. Дети запомнили его другим и на поминках почти ничего не говорили и не плакали.

Костя вдруг вспомнил, как хоронили известных героев чужих романов, с какими почестями и помпой, с пафосом, с оружейными выстрелами и воем оркестра, и ему захотелось поскорей вновь перенестись в один из этих необычных, красочных миров.

Мысли из никуда

What can I do? — Водки найду.

Оригинальная однобокость.

Милицию должен благодарить закон, а не те, кто его нарушает.

Красота, возведенная в экспромт.

Человек — это недоэволюционировавший Бог.

Авторитаризм в литературе неизбежен.

Красный диплом иногда бывает символом серости.

Положи на ладонь то, что в сердце твоём

Положи на ладонь то, что в сердце твоём: Прах пылающий чувств, лай коней и ворон, Страх обид и тоску, одиночества длань, Вепря вой в пустоту — человечеству дань. И на Пушкинской, там, где орда голубей, Разожми на поклёв. О былом не жалей!

Смит и Морковка

В иле, осевшем на дне жизни, жили эти два пятнадцатилетних парня, два подрастающих капитана городских трущоб. Окраина города, старенькие запущенные дома с покосившимися ставнями, давно уже спившиеся родители, каша сечка и «Вася, покурим?» на обед и ужин, завтрака не было — полный чемодан проблем, поднять который многие не находят сил всю жизнь. Школа, учёба кое-как. Людская жалость, но не помощь, презрение, но не понимание, отвращение, но не сочувствие. Стыд за свою беспросветную нищету, искренняя детская любовь к своим больным, никому не нужным, как и они сами, родителям.

Как и все дети, они хотели одного — жить, а для детей это значит играть. Играть в компьютерные игры, забивать голы, купаться, есть мороженое и конфеты — всё как у всех. Но, к сожалению, со всеми быть им доводилось крайне редко.

Морковка почти не говорил — только улыбался. Он не был отсталым, каким его считали учителя в школе. Всё он понимал, просто не мог позволить себе грубость, и обидеться он тоже не мог — иначе бы остался совсем один. Поэтому просто не открывал рта, когда над ним подшучивали, помалкивал, когда ругали, лишь натужно улыбался, когда ставили щелбаны и давали лёгкого подзатыльника, ничего не говорил и когда кто-нибудь искренно жалел. Он не плакал и не смеялся — всё понимал и тихо, молча перемалывал в душе свои же собственные не выраженные страхи, обиды и горечь. У него не было друзей — лишь дворовый пёс, облизывавший руку маленькому хилому мальчику, приносящему недоеденные им самим кусочки хлеба.

Смиту повезло больше. Дома ему раз в неделю перепадало на неплохие по местным меркам сигареты. Он покупал пару пачек «Бонд» и растягивал их на семь дней до следующей подачки, меж тем никогда никому не отказывая и охотно угощая. Все знали, что Смит не жмот, и за это уважали, хотя больше он ничем не выделялся — худой, даже тощий, не драчун и едва ли мог даже за себя постоять. Но в низине общества такие качества, как открытость и отсутствие жадности, значили для людей очень много и ставили Смита всего на одну ступень ниже уважаемых воров в законе или чемпионов мира по панкратиону.

Как и вся округа, Смит и Морковка часто приходили в компьютерный клуб, но не для того, чтобы посидеть за монитором и поиграть в любимую игру, а чтобы просто потусоваться. У них не было денег заплатить даже за полчаса, и им оставалось лишь, глотая слюну, наблюдать, иногда подменяя на пару минут товарищей, вышедших на перекур или в туалет. Всё же иногда они находили деньги на вожделенные полчаса и с упоением играли в какую-нибудь бессмысленную стрелялку или стратегию, с неохотой вставая, когда кончалось их время. Морковку поднимали всегда позже, жалея ещё не повзрослевшего парня. У него не было часов, и поэтому он не замечал той доброты, которая ему тихо перепадала.