Досье поэта-рецидивиста

Дядя Миша всю жизнь прожил в Казахстане и, когда начался период безвременья, не спешил покидать насиженное место. Судьба многих наших соотечественников, выезжавших на социалистические стройки ещё молодыми, в девяностые годы была сломана, как и могучее государство, распластавшееся некогда в неге на одной шестой части суши планеты Земля. В Казахстане Мишу уважали. Конечно, этого приходилось добиваться и в спорах, и в ссорах с титульной нацией, что становилась с годами всё агрессивнее и наглее. Миша не робел и почти всегда оставался на коне.

В Россию ему всё же пришлось переехать. Но не из-за себя — ради детей.

— Скоро они вырастут. Пусть поступают в институт, ищут работу, заводят семью. Что там, в Казахстане, для них? Ни учебы, ни работы нормальной казахи не дают, с семьёй спокойно прогуляться по городу нельзя — взгляды и смешки постоянные вокруг. Чувствуешь себя как чужой в стране, где прожил много лет. Постоянно надо доказывать свою силу, чтобы с тобой считались. Я — ладно, уже привык, а детям трудно. В России выучатся, людьми станут, — так он нам объяснял, почему перебрался из степей северного Казахстана в степи южной России.

В Казахстане Миша жил хорошо. Потому, видимо, что хорошо трудился. Имел трёхкомнатную квартиру не на окраине, приличную машину, работу, друзей и знакомых, досуг, развлечения. Всего этого он в одночасье лишился. За бесценок продал «трёшки» — квартиру и машину да прикупил частный дом на окраине одного из крупных городов Сибири — только на это и хватило. Всю жизнь вкалывал, зарабатывал, а потерял всё, как и не было ничего. Дядя Миша не жалел и не грустил о былом, как и всякий нормальный человек. «Заработаю еще, — думал он, — что к этому добру прикипать, всё равно в могилу с собой не заберёшь».

Стал дядя Миша на новом месте работать за троих — надо же налаживать на что-то быт, со временем и жена нашла работу. Пошли в ближайшую школу дочь и сын. Всё вроде бы стало налаживаться. Казалось, всё закономерно — хороший человек должен жить хорошо. Но не тут-то было. Тоска грызла мастерски. Чувства, эмоции, воспоминания о Казахстане, где прожил большую часть жизни, не давали покоя. Временами наваливались грусть и мысли о несправедливости судьбы. По воле людей, порушивших Союз, он лишился всего. По воле боровшихся за личную власть остался не у дел, причём не став официально пострадавшим — его просто обманули, как и миллионы других жителей нашей большой страны. И дядя Миша начал выпивать.

Пили в нашем районе, как и во всей стране, многие. Пили зло. И напитки не отличались высоким качеством. Самогон был обычным элементом любого праздничного и не очень стола. Многие умирали — кто от отравления таким пойлом, кто от удушья в загоревшемся от окурка пьяного хозяина жилище. И дядя Миша однажды допился — хватил его инсульт, а потом и второй. От второго он уже не оправился — наполовину парализовало. Получил инвалидность. Ни о какой работе речи уже не шло. Главным кормильцем семьи стала жена, да оставалась ещё надежда на детей. Но они не спешили выходить в люди.

Сын рос вроде неплохим парнем, но… Чувствовались в нём некоторая надменность и показное геройство, которое до добра не доводит. Дочка была симпатичной, но недостаточно стройной.

Несмотря на уговоры отца, сын не захотел поступать в институт, а пошёл в армию. Попал в спецназ. После «учебки» сам попросился в Чечню. Воевал. Многое пережил, но судьба его хранила — ни ранений, ни контузий. Уже на гражданке после дембеля подрался с охранником казино, тот, защищаясь, выхватил табельное оружие и двумя выстрелами чуть не убил его. Пули прошили лёгкое. Был при смерти. Выжил, но стал инвалидом. Охранник, так же как и сын дяди Миши, служил в Чечне. Чеченская пуля всё-таки настигла пьяного героя.

Дочь после окончания школы о повышении образовательного уровня и не помышляла. Вышла замуж, родила. И стала жить с мужем и ребёнком в отчем доме, дабы не разбивать сердце родителя.

— Надежда умирает последней, но стоило ли ради того, что я имею сейчас, уезжать на чужбину, покидать насиженное место, знакомых, друзей? Не знаю! Возможно, и стоило, — сказал однажды дядя Миша, держа стакан самогона не парализованной рукой.

Всё было сном, моя любовь?

Последнее отдав, зима Укрыла белой простынёй Двоих, не спавших до утра, Друг другу сотканных судьбой. Два пламени слились в одно, Мир погружая в тишину, Вобрав вселенское тепло И чернь укутав в седину. Уже заря, уже рассвет. Всё было сном, моя любовь? Шепчу себе: и да, и нет. Хочу тебя увидеть вновь!

Мысли из никуда

Бог рядом, но чтобы это понять, надо пройти долгий путь.

Заливное это не еда — питьё.

Чубака — друг человека.

Мы отдыхаем, чтобы вы работали.

С ног до головы обшутил.

Любовь не повод превратиться в половик.

Мертвецки трезв.

Такие на гражданке нужны

Учился Лёха на год младше или на два — уточнить уже не у кого, никто и не вспомнит. И скорее, не учился, а просто приходил, отсиживал сорокаминутные куски бытия, глядя в грязное, мутное окно, на переменах активно перекуривая, получал несколько заслуженных пар или колов (учительница не раз ему советовала ими штакетник городить), хотя даже и на один балл он не нарабатывал, просто оценки «ноль» или «минус два» ещё не ввели, и уходил назад. Откуда приходил, куда уходил и почему не делал домашнее задание и не успевал на уроках — хотя успевать и не за кем было, ведь все в классе, кроме умалишённых, сидели с оловянными лицами, — никто из учителей не интересовался, потому что на это им было плевать. Зарплату учителям не платили по полгода, работали они бесплатно, и ревностное отношение к труду сменилось ревностным отношением к зарплате.

Бастовать учителя не решались, чтобы не перекрыли и без того тоненький, но обнадёживающий ручеёк денежек.

Некоторые знатоки педагогической дидактики всё же увольнялись и шли работать продавцами на городскую толкучку. Место это весьма специфическое. Прилавков нет — вместо них использовались картонные коробки, растянувшиеся пьяной вереницей на километры. На хлипких развалах красовались замечательные по своей философской сути товары: подштанники с рисунком из американских долларов, навевающие мысли о презренном металле, белые пластиковые тапки, намекающие одновременно на бренность и искусственность окружающего мира, безразмерные кофты и штаны, видимо, выпущенные китайцами, слишком буквально истолковавшими выражение «широта русской души».

Такие рынки существуют и сейчас, просто туда заглядывают только малоимущие — прикупить новый бесформенный тулуп и поставщики модных бутиков — пополнить хитами новую коллекцию. На развалах до сих пор работают китайцы, но мало уж кто помнит, что начинали развивать этот нужный, важный, социально значимый вид бизнеса смелые первопроходцы — учителя и врачи, покинувшие свои пенаты и ставшие столпами рыночной экономики России.

Иногда переквалифицировавшиеся педагоги заходили в родную школу и, как на педсовете, рассказывали бывшим коллегам о фантастических переменах в жизни после увольнения. Бывшие восхищенно смотрели на новоиспечённого торговца, тихо завидовали, а когда тот уходил, в один голос говорили: «Пiз-дыт» и снова принимались за проверку тетрадей, погружались в бред сочинений, миры новых, ранее не известных никому аксиом геометрий и способов решения уравнений по методу Шарикова.

Оставшиеся в школе учителя мечтали только об одном — объесться колбас и умереть от обжорства. И предполагая, что того же хотели и их ученики, не сильно наседали. Каждый получал, что хотел: учителя — развлечение (труд за бесплатно трудно назвать иначе), родители — передышку и бесплатных нянек на полдня для своих чад, школьники — общение, курение, выпивку под благовидным предлогом, правительство — общественное спокойствие и право кем-то управлять.

Лёша без проблем закончил школу, ему с радостью выдали путевку в жизнь — справку установленного образца. Затем были справки из наркодиспансера, участкового и СИЗО, тоже весьма авторитетные бумаги, из СИЗО даже позволяла ездить, как и пенсионеру, на автобусе бесплатно. Видимо, эта привилегия Лёше пришлась по душе, и справки из следственного изолятора он стал получать с завидной регулярностью.