Дождь для Данаи (сборник)
Шрифт:
В астрофизике есть понятие гравитационной линзы.
Отсюда я вывожу идею об особой функции оптической прозрачности, которую формируют художественные высказывания «Книги».
Подлинно художественное изображение не изображает, а творит пространство Незримого, мысль о котором в случае «Книги линий» – Время воспоминания.
Интересно, что мы можем сказать о геометрии Незримого?
Скорее всего, Незримое как источник бесконечности – благодаря двунаправленности своей природы, согласно которой бесконечно малое совпадает с бесконечно большим, похоже на окружность, или сферу.
Действительно, с точки зрения Незримого телескоп ничем не отличается от микроскопа, а окуляр от рамки картины или столбика строк.
Учитывая это, становится более или менее очевидным, почему
Полотна масштабного охвата скорее заставляют думать о дальнобойности телескопа Хаббла, чем о капельном серебре росы на жгучей шероховатости листьев осоки, дающей особый серебряный дребезг света на несмачиваемых волосках…
Мне ужасно нравится, что основным метафизическим приемом «Книги линий» является порождение Незримого, Не-зрения (было сказано – страницы «Книги» отлично пропускают свет восприятия).
Дело в том, что по природе своей зрение – завоеватель. Оно довлеет. Его давление – искушение расхожей представимостью.
А это и есть зерно идолопоклонства.
Потому так, что зрение – причина и функция идола, утверждающего примат наглядности.
Зрение ослепляет воображение, выхолащивает сознание. Воображение, полное визуальных образов, пусто.
Что же есть Не-зрение? Свет сознания, свет слова линий. Если из воображения вынуть зрительные образы, от него вряд ли что останется.
Остаток – и есть Не-зрение: контур, линия, иероглиф.
Подлинная художественная реальность – это немыслимое, неподотчетное, предельно постороннее зрению воображение Слова: свето-звуко-смысл: своего рода пророческая слепота, как у Тиресия, ослепленного прозрачной истиной.
Напоследок следует отметить одну деталь.
Более или менее всем известно, что «Книга линий» написана на оберточных листках кубинских сигар марки «Герман Упман». Отсюда – табачные плантации Орьенте, где был высажен рев. десант под водительством второго воплощенья теоретика перманентной революции, председателя 4-го Интернационала – пламенного Эрнесто Гевары (на своих иконах, размножившихся при жизни по цветастым «фольксвагенам», наподобье портретов Сталина под лобовым стеклом «зилков», «газонов», – Че красуется в берете и с «H.Upmann» в зубах), отсюда – левацкая свистопляска битников, отупившая «шестидесятников», по чьей оголтело-зверской романтичности (а как дал знать нам двадцатый век, романтизм от фашизма отделяет примерно та же пелена животного безумия, что отделяет его от коммунизма) мы имеем об эту пору одновременно и СНГ, и Соединенные Штаты Европы, и Усаму, – это все равно как писать на палимпсесте вдруг начинающих теплеть стен Рейхстага.
Но мало кому известно, что оберточные листы сигар высших марок, а следовательно, и страницы «Книги линий» – делаются исключительно из древесины кедра – единственного дерева, оказавшегося по приказу Всевышнего пригодным для постройки Святая Святых Иерусалимского Храма.
Метафизика крика и метафизика плача
Ястреб – один из самых интригующих образов в русской поэзии – содержит легко уловимую в теме, однако непросто выявляемую в плане поэтики и философии спорную отсылку к «духу» из стихотворения Е. Баратынского «Недоносок».
Тематическая связь этих стихотворений состоит в следующем.
То зависающее, то мятущееся между землей и эмпиреем, метафизически неприкаянное существо «из племени духов» находит себе избавление в результате окончательного падения и воплощения в недоноска – в своего рода голема – несовершенное, недоделанное создание, в телесную скорлупу, чей главный признак – немота. Важно, что дух не только воплощается в недоноска, но и оживляет его, то есть, возможно, дарует на мгновение своего рода «дар речи», на деле же – только способность к плачу:
«Слышу <…> Плач недужного младенца… / Слезы льются из очей: / Жаль земного поселенца!»; «Оживил я недоносок. / Отбыл он без бытия: / Роковая скоротечность! / В тягость роскошь мне твоя, / О бессмысленная вечность!».В «Осеннем крике ястреба» – ястреб, увлекаемый восходящим потоком воздуха, поднимается все выше и выше – «в ионосферу, в астрономически объективный ад», но чувствуя «смешанную с тревогой гордость», тщетно пытается снизиться и тем самым избежать невозвращения. Поток воздуха вновь («Но как стенка – мяч, / как падение грешника – снова в веру») выталкивает его вверх. Достигнув немыслимой высоты, находясь на метафизической вершине, ястреб кричит. Его крик совпадает с его исчезновением – перевоплощением в пронзительный, резкий и твердый – «как алмаз» – звук. В финале стихотворения эта кульминационная ситуация разрешается – по своей демиургической сути – тем же событием, что и в «Недоноске»: ястреб, его дух, метаморфически распавшись, рассыпавшись – от предельной интенсивности собственного крика – на перья, пух, которые затем превращаются в падающий на землю снег, как бы пантеистически покрывает своим существом ландшафт, одухотворяя дольний мир тем, что снег вызывает возгласы восхищения именно у детей – они кричат, вдухновленные(inspirited) им: «Зима, зима!» Дух Слова, воплотившегося в крик птицы, в виде, так сказать, метафизических осадков, пантеистически распространяется в сфере земной жизни, вдохновляя ее обитателей хотя бы на междометие, вызванное восхищением («Плач недужного младенца… На земле / Оживил я недоносок»).
Вначале следует описать две базисные, внутренне поляризованные категории (и их метафорические развертки) смыслового поля, в котором происходит действие «Недоноска» и «Осеннего крика ястреба»: ВЕРТИКАЛЬНОЕ ПРОСТРАНСТВО (поляризация: «верх – низ») и ВОЗДУХ («полнота – пустота», «опора – вакуум»). Неизбежно их определения должны даваться вместе с метафизическими аспектами, определяющими поэтики этих произведений.
Полюса: земля – небо, верх – низ, полет – падение, свет – мрак, или меркнущий горизонт, или ультрафиолетовая «ионосфера»; мир дольний – эмпирей, с их коннотацией мира здешнего и потустороннего; образ пустого, «здешнего», времени – образ Вечности (чей акустический аспект – воплощенной просодии – получает метафорическое развитие в трактовке другой категории – Воздуха). Потенциал разности этих полюсов порождает метафизические значения неприкаянности, неустойчивости двух ипостасей поэтического духа: Ястреба и Недоноска. В последнем случае слабость и немощность духа («Я мал и плох») страдательно подвергает недоноска («крылатый вздох») участи игрушки сторонних сил, беспощадно влекущих его по противоположным областям как атмосферы, так и сферы метафизической. В случае первого, напротив, наблюдаются признаки стоицизма, обеспечивающие относительную устойчивость полета: восходящий поток – воздуха, поэтической речи, Языка – и служения ему, рассматриваемого в качестве основной проекции поэтической судьбы, – упруго («как стенка – мяч, как падение грешника – снова в веру») не дает птице снизиться, что, однако, постепенно начинает представлять для нее явную угрозу – невозвращения и что приведет в финале к драматической метаморфозе.
Акустический и метафизический спектр данной поэтической категории интересует нас преимущественно в том смысле, в котором он развит в «Поэме воздуха» Марины Цветаевой – поэта особенно значительного в случае И. Бродского. Мы рассматриваем здесь следующие аспекты поэтики Воздуха, в той или иной степени важные для обоих этих авторов: поэтическая речь как метафизический полет, траектория которого – становление поэтического духа; просодия – и воплощаемый ею акустический образ Времени; звук и звукосмысл, взятые на вершине трансцендирующего, восходящего полета – вплоть до вне-семантического предела («апофеоз звука», вне-смысловой крик ярости, издаваемый Ястребом, и его – антипод, но не антитеза: «вопль унылый» духа-недоноска, продолжаемый «плачем недужного младенца», в которого он воплощается на миг в финале), выражаемые в эмотивно окрашенном противопоставлении подавленности и взвинченности, ужаса неподвластности и «смешанной с тревогой гордости», тоскливой обреченности и обреченности гордой, высокой.