Дождь

– Ты правильно поступил, - вздохнул Старик и, спохватившись, нахмурился.
– Но все равно должен был согласовать со мной! А вдруг мне бы захотелось?!.

– Но вам же не захотелось, - улыбнулся Седьмой, и Старику нечего было возразить.

– Ну хорошо, я ведь тебя вызвал совсем по другому делу, и ты знаешь по какому! Что там-то?!.

– Фактов много, - сказал Седьмой.

– Ну, теперь излагай, - кивнул Старик.

Настал восьмой день, и Дождь с утра почувствовал странную тревогу, так бывает, когда уж слишком все хорошо и не только нет никаких препятствий, но если они и находятся, то устраняются как по мановению волшебной палочки.

У Петра Ивановича произошел откровенный разговор с Екатериной Ивановной. Делать нечего, надо решать, а Неверующий влюбился не на шутку... Первая любовь! И смех и слезы. Катерина Ивановна оказалась женщиной на редкость энергичной и предприимчивой. Конечно, она поначалу и слышать ничего не хотела, требуя прекратить все это немедленно, даже пригрозила мужу высшими инстанциями, но потом смирилась и сказала, что отпускает его. Зато Дождь с Леной получали в наследство комнату Петра Ивановича со старым кожаным диваном, и, как только Дождь прописывался, Катерина Ивановна тотчас требовала дополнительных метров, т. е. подавала на расширение. Она даже предлагала и Петру Ивановичу пока не выписываться и самому подать на расширение, но тот отказался.

Все у него на работе уже знали о случившемся и удивлялись Боборыкиной: не могла помоложе найти?!. Одна Пуговицына ей завидовала и даже собралась раз всерьез поговорить с Надеждой: ну, зачем ей Петр Иваныч? А вот она бы, Серафима Павловна, она бы... Но духу не хватало у Пуговицыной завести такой разговор. Уж слишком сияющей ходила Боборыкина.

Она похорошела так, что мужики даже в автобусах стали к ней приставать и набиваться на знакомство. Но Надежда отшивала их с такой резвостью, что они чернели от позора.

Перед уходом на новую работу - ревизором-бухгалтером в НИИсредмашбумпром - Надежда устроила чаепитие для всей бухгалтерии. Пили чай, в голос жалели, что она уходит, не понимая, зачем ей нужно менять работу. Неверующий тоже жалел, отмечая некоторые достоинства Надежды Васильевны, которая, слыша его слова, краснела, как майская роза, а Пуговицына наоборот, желтела и грустно-грустно улыбалась.

– А когда свадьба-то?!.
– не выдержав, брякнула Тамара Леонидовна.

Надежда вспыхнула, Пуговицына так саданула в бок Тамаре Леонидовне, что та аж задохнулась от боли. Неверующий кашлянул.

– Ты что, очумела?..
– взвилась Тамара Леонидовна, продохнув боль. Теперь синяк будет, и муж скандал устроит. Прямо ведь у груди!.. Что я такого спросила?..

– Скоро, Тамара Леонидовна, - ответил вдруг Неверующий.
– Мы с женой уже подали на развод, а я официально уже переехал к Надежде Васильевне...

В бухгалтерии стояла мертвая тишина. Было слышно, как муха жужжала над тортом.

– Мы всех обязательно пригласим на наше скромное торжество, - объявил Петр Иваныч.
– И мы рады, что именно вы все являетесь свидетелями и в какой-то мере организаторами нашего счастья. А мы счастливы, правда, Надя? улыбнувшись, спросил Неверующий.

– Правда, - тихо ответила Надя, и Серафима Павловна, не выдержав, заплакала.

...Шел восьмой день, и с утра что-то странное творилось вокруг. Было так тихо, что все недоуменно оглядывались, точно вот- вот должна была начаться гроза, но небо сияло, как надраенный до блеска голубой самовар.

Дождь с утра чувствовал странную расслабленность, которую он, правда, относил за счет физиологических перемен, начинающихся в его теле. Следовало бы полежать, но Екатерина Ивановна, оставшись вдруг одна с дочерью и будущим зятем, всю свою неукротимую энергию перенесла на них. Она заставила Дождя немедля идти в филармонию и попросить, чтобы его прослушали, дабы начать работать, зарабатывать деньги, коли он музыкант. И Дождь отправился. На его счастье, заболел ведущий артист Кобозев, на котором держалась вся программа. Через неделю уже должен был состояться первый концерт, и руководители филармонии ломали голову, как выйти из положения. Подходило к концу полугодие, и в планах стоял выпуск этой программы, да и сборы с нее должны были покрыть дыры в финплане, то есть, куда ни посмотри, программу надо было выпускать.

Когда секретарша доложила директору Хазину, что молодой певец просит его прослушать, Хазин поначалу отмахнулся и велел сказать, что пусть приходит в сентябре, но не успела секретарша выйти, как он одумался и велел впустить просителя.

Дождь вошел. В кабинете Хазина сидело человек десять, в основном участники новой программы, молчаливо ожидавшие своей участи. Тишина была гробовая.

– Что вы поете-то?
– вздохнул Хазин.

– Все, - Дождь улыбнулся.

– Что все?
– устало спросил Хазин.

– А что вы хотите?
– не понял Дождь.

– Я ничего не хочу!
– разозлился Хазин.
– Это вы что-то хотите от меня!

– От вас я ничего не хочу, - пожал плечами Дождь. У толстого с широким двойным подбородком Хазина от такой наглости даже выступил пот.

– В таком случае до свидания!
– побагровев, сказал он.

– До свидания, - кивнул Дождь и хотел уже было уйти, но его остановила Марианна Болтневская, заместитель начальника управления культуры.

– Может быть, вы нам споете что-нибудь?
– улыбнувшись, попросила она, как видно, считая свою улыбку неотразимой, что заставило Хазина поморщиться. Он терпеть не мог Марианну, но мирился, поскольку вынужден был ей подчиняться.

– Я спою сто первый сонет Петрарки из цикла "На жизнь мадонны Лауры", сказал Дождь.

– Чья музыка?
– спросила Болтневская.

– Мелодия моя.

– Ах вот даже как, - усмехнулся Хазин.

– "Как в чей-то глаз, прервав игривый лет, на блеск влетает бабочка шальная..." - запел Дождь, и огромные окна филармонии вдруг задрожали от напора его голоса, поразительно передававшего тончайшие оттенки движения природы. Каждый из сидящих тотчас же ощутил наяву, как все это произошло. И едва Дождь начал вторую строфу: - "Так взор прекрасный в плен меня берет, и в нем такая нежность роковая..." - все словно отозвались на это необыкновенное чувство, потянулись к нему. Даже Хазин почувствовал неудобство и несколько раз тряхнул головой, стараясь сбросить с себя это наваждение, а Марианна даже встала и, забыв о своих сорока трех годах, воспламенилась всем сердцем, как девочка, готовая бежать за этим объявившимся, как чудо, незнакомцем.

Вся филармония бросила работу. В приемной уже стояла толпа, припав к дверям, всем хотелось хоть глазком одним взглянуть на певца, обладающего столь красивым и сильным голосом.

– "...Так сладостно Любовь меня слепит, что о чужих обидах сожалею, но сам же в смерть бегу от всех обид", - Дождь пропел последнюю строчку с такой болью, что целую минуту никто не мог сдвинуться с места. Все, замерев, смотрели на Дождя, боясь прервать эту паузу.

И точно гром обрушились аплодисменты. Болтневская, не в силах сдержать свой восторг, бросилась Дождю на шею. И все стали обнимать, поздравлять его, а Хазин бегал вокруг не в состоянии протиснуться к певцу и повторял:

– Кто же директор-то здесь?.. Пустите директора!.. Наконец толпа расступилась, и Хазин смог пожать Дождю руку.

– Самородок!
– подняв вверх палец, сказал он.
– Талант, чего там скрывать! Ну, что же... Нам бы, товарищи, поговорить с гостем, как вас?

Дождь подал директору паспорт.

– Веротин Андрей Иваныч, - хором прочитала толпа.

– Да, с товарищем Веротиным, - повторил Хазин. Далее приключилось немало забавных вещей. Во-первых, Марианна Болтневская, выхватив у Хазина паспорт и желая узнать, сколько же лет певцу, пришла, мягко сказать, в недоумение. В графе "Дата рождения" стоял 1458 год. Марианна, конечно, поняла, что тут всего- навсего ошибка паспортистки и следовало бы читать "1958 год", что означало - незнакомцу 28 лет. И Марианну этот нежный возраст воспламенил еще больше, однако певец заявил: ошибки нет, он действительно родился 528 лет назад.