Дождись лета и посмотри, что будет

Секси-медсестра улыбнулась, спросила, что такое. Ответил ей, что ничего страшного, что у нее жопка упругая и кажется, что она все время в спортзале проводит, подкачивает ягодицы на тренажерах. Предложил ей прыгнуть ко мне под одеяло прямо сейчас. Она захохотала, а два санитара подошли поближе. Сходу объяснил им, что если сейчас не свалят, я их найду, они не знают, с кем связались, мы их отвезем в лес и волыны в рот вставим, будут скулить и волыны обсасывать. И в тот момент я даже не понял, что произошло, больничный пол превратился в бассейн, я упал в воду, вскинув руки. Начались американские горки, но не резкие, а плавные и широкие. Никаких узких труб по которым скользишь, скорее падение с водопада. Того самого, что стоит как капельница и промывает внутренности. Ясно, что они вкололи какую-то парашу, и из-за нее все это понеслось.

Как же это хорошо, тепло и нежно. Можно не сомневаться, они этой байдой приторговывают. По вечерам к больнице подъезжают тачки с тихими пацанами, эти санитары, не снимая халатов, ныряют внутрь и раскладывают там ампулы. Надо же на что-то жить. А пацанам надо греться. Никто не осудит.

Очнулся привязанным к кровати. Прошли, наверное, сутки. Никаких снов даже, как будто какая-то огромная темная сущность проглотила и оставила звенеть.

Зашел Эдуард Петрович, спросил, что вчера случилось. Да, все помню, и мне очень стыдно. Реально, мне стало стыдно. Зачем докапывался до соседей? Сказал, что больше не повторится, извиняюсь. Меня развязали. Попросил прощения у соседей, но они ничего не ответили. Прошел по коридору, нашел тех санитаров, тоже извинился, они ухмыльнулись, типа без проблем, это нормально. Поинтересовался, что они вкололи. А что? Кайф, да? Ну да.

Случились какие-то позорные три недели. Полная беспомощность. Каждый эпизод — какой-то стыд. Ну, кроме того, что поучаствовал в спектакле Эдуарда Петровича, в том самом зале. Я делал свет, расставлял лампы, включал-выключал день и ночь. Понял, что не хочу сюда возвращаться, надо выстроить жизнь так, чтобы больше здесь не появиться.

13. Карнавал

За эти два месяца Ласло ничуть не изменился. Да он вообще не менялся никогда, сколько его помню. И работа с Мазаем не особо на него повлияла. Когда я зашел, он обрадовался, сказал, что скоро все растает, уже по воздуху размыто тепло.

Рассказал ему про больницу, немного, кратко. Не хотелось все это разжевывать и снова проговаривать. Когда закончил фразой «Я больше туда не вернусь», Ласло резко закивал.

У Кальмара теперь своя точка на рынке, они с матерью и братьями торгуют всякой зеленью, типа петрушки. Лешу Трубу закрыли, и вышло довольно смешно. Его взяли с пакетиками, и сказали, что если сдаст всех, кто в теме, то отпустят. Он сдал, а его все равно закрыли.

Ласло сказал, что много вспоминал то утро, когда сжег книгу. Проснулся тогда, и почему-то это сделал. Появилось предчувствие, что сегодня кто-то кого-то сожжет, либо он книгу, либо она его. Когда он это говорил, на кухню зашел Картограф. Я даже не знал, что он вернулся и поселился в другой комнате.

Картограф услышал последнюю фразу Ласло и сказал «правильно, пойдем». Он провел нас в ванную, затем сбегал в комнату, принес кучу исчерченных карт с красными стрелками, елочками, обведенными и заштрихованными названиями. Высыпал все это в ванну, достал зажигалку и поджег.

Вспыхнуло такое высокое пламя, что мы даже выбежали. Картограф задорно захохотал и добавил «либо ты, либо тебя».

Там наверняка были карты военных действий, в которых побывал Картограф. Или нет. В любом случае, было неловко спрашивать.

Так можно расправляться со своим прошлым.

Картограф рассказал, как такой же огонь разлетается по домам и сжигает память. Все горит на разных этажах, огонь гуляет, перетекает. Бывает нижний и верхний огонь, они по-своему перемещаются.

Мы стояли, смотрели на догорающие бумаги. Чувствовалось, что происходит нечто важное. Если не для нас Ласло, то для Картографа точно.

Опять же, этот момент можно детально описать. Через слияние огня и освещения, красно-желтые цвета, наши взгляды. Если бы писал большой роман, так бы и поступил. Все это проникло бы в воображении читателя как живые картинки. Но нет желания. Сожгли и сожгли. Не стоит на этом подробно останавливаться.

Качалка — передача «В мире животных», потные существа плавают по линолеуму туда-сюда, иногда залипая перед зеркалом и любуясь собой. Ложатся, двигают железные палки, кряхтят. Еще и красуются друг перед другом.

Решил тоже заниматься в качалке, тоже кряхтеть и любоваться собой в зеркале, разглядывая кубики на животе. Как вернулся в Москву, сразу нашел подходящее место в подвале многоэтажного дома.

Спорт меня подтянул. За месяц ни одной депрессивной чепухи, ни одной качки, ничего. Мы с Ласло сходили в универ, даже послушали пару лекций. Ласло сказал, что там люди учат одному: прятаться. И владеют этим лучше других. Они могут выживать без явного проживания, и им ничего не будет, так хорошо они спрятались. Мазай и Картограф проживают, поэтому их однажды истребят, а преподы в универе закопаны, спрятаны, скрыты, они умрут в постели, в больнице, умрут так же тихо, как живут. Быть прикрепленным к науке и образованию — очень хорошо с точки зрения пряток. Никто тебя не обнаружит, если только сам куда-то не полезешь.

Представил, что прошло лет двадцать, и я стал таким же. Типа в какой-то науке, изучаю лабуду, прихожу и нашептываю лекции. Спрятан и защищен. Если придут с огнеметами, всех вокруг испепелят, а я останусь стоять и пафосно излагать научные директивы. Даже если произойдет переоценка всего, смена всей власти, можно выжить. Или Ласло станет таким. Выйдет перед студентами и расскажет, как устроены взаимоотношения между людьми. И добавит, что научился этому у серой лошади.

Спросил Ласло, мог бы он прочесть лекцию, он ответил, что не мог бы, что у него речь не так устроена, больше чем полминуты он не может непрерывно говорить, надо замолчать и все обдумать. Получился бы такой тормознутый, молчащий и глазеющий лектор.

14 апреля. Наверное, я вспомнил того человека. Он сел на холодную землю и сказал, что не уйдет, пока не наступит весна. Я пошел в метро, сел там и сказал, что не уйду, пока она не придет за мной. Через часа два подошли менты. Отвели меня в обезьянник, прямо внутри метро. Не захотел с ними говорить. Они начали переговариваться между собой на тему, чтоб меня отправить в дурку. Это будет московская дурка, без Эдуарда Петровича, чисто галочка, постоянный туман, рвота от еды. Я заорал на них. Это просто мусора.

13 апреля. Не произнес ни слова. Сидел, смотрел в окно. Не спал.

12 апреля. Молчал целый день. Ласло тоже молчал. Ночью не спал.

11 апреля. Сжег все книги.

10 апреля. Проснулся от слез. Во сне. Шел по улице, неподалеку от магазина с гномами, увидел, что люди столпились, подошел. Там было изуродованное тело. Я наклонился над ним и заплакал. Даже не понял, кто это. Удивительно, насколько во сне четко видел цвета и чувствовал запахи. И, что страшно, там приятно пахло.

Мазай суетился на кухне. Как будто никуда не уезжал. Где он был несколько месяцев — лучше не спрашивать. Даже если спрошу, он вряд ли расскажет.

Ласло тоже зашел на кухню, заварил чай, как обычно. Мы сели втроем за стол. Мазай заметил, что у меня посвежел вид, и вообще по разговору чувствуется, что дела пошли в гору. А затем спросил, помню ли я Витю. Конечно, помню. Помнишь, приезжал, искал телку, ты ходил по квартирам, типа еду разносил? Да. Нашел он ее.

По телу пробежал озноб, как будто резко простудился. Даже в горле запершило.