Дождливое лето

Леса в то время, когда мы бродили здесь с отцом, были открыты для всех, и это обернулось несчастьем для леса.

Мы забыли о тех временах, когда каждый участок принадлежал кому-то: были казенные, удельного ведомства, частные, земские, общинные лесные дачи. Кое-где до сих пор сохранились межевые знаки, остатки чаиров, как бы вкрапленных в леса садов. Чтобы посетить лес, нередко нужно было и с п р о с и т ь р а з р е ш е н и е его владельца. А после этого ведешь себя с оглядкой. И, даже не испрашивая, помнишь, что есть хозяин либо хозяйские слуги. А главное: отдыхающих, праздных посетителей было совсем немного. Теперь же в наш общий лес хлынули многие, а понимание того, что он н а ш, а значит, и м о й, переплавилось в чувство ответственности далеко не у всех.

Я понимаю отвлеченность и некоторую даже простоватость этих рассуждений, но результаты-то оказались совершенно конкретными. И о них напомнил Ванечка. Не знаю, о чем он думал, пока я предавался воспоминаниям, но теперь, когда мотоцикл катился под горку, он, сбросив газ и умерив треск мотора, обернулся ко мне и крикнул: «Пожарище видели?»

Увидеть его отсюда было нельзя, но я знал, что он имел в виду: бывал ли я на пожарище? Специально ходил с Олегом.

Тяжкое это зрелище — выгоревший, мертвый лес. Чернота. Хруст головешек под ногами. Скелеты деревьев. И бурьян — крапива, лебеда, сурепка.

Олег видел и сам пожар. Говорит, что ночью это напоминало извержение вулкана.

Лес горел не то трое, не то четверо суток. Все началось в месте, для техники недоступном, поэтому надежда была на людей. Пожарных и добровольцев оказалось недостаточно, пришлось просить о помощи военных. К счастью, обошлось без человеческих жертв. Но за несколько лет до того на тушении другого лесного пожара погибли и люди — трое парней, курсанты военного училища. О той беде еще долго будет напоминать плешина на горном склоне над Ялтой.

Вот тогда, уяснив, что большинство пожаров приходится на воскресные да праздничные дни, и запретили заход в лес. Думаю — от беспомощности и отчаяния. Какой-то результат это дало, однако гурзуфский пожар, о котором напомнил теперь Ванечка, вспыхнул уже после запрета и опять в праздничный день. Выходит, что запрет коснулся лишь законопослушной публики, которая и раньше-то шла в лес не за тем, чтобы пить водку и жечь костры…

Я не думал, что разговор о лесах и вообще о природе будет иметь сегодня продолжение. Мы довольно лихо проскочили по яйле до кордона, откуда дорога решительно поворачивает вниз. Здесь, в истоках ущелья Уч-Кош, сосну кое-где теснит бук, да и взбирается она, сосна, на взлобок гор, словно обессилев, — расхристанной, изломанной, приземистой. Не взбирается даже, а будто выползает, из последних сил цепляясь корнями за камни. По одному ее виду даже в тихий солнечный день можно судить, какие бури, какие ураганные ветры бушуют здесь зимой.

На кордоне нас остановили:

— Вы откуда сорвались? Про охоту не знаете, что ли?

Ванечка глянул на часы:

— Так еще два часа. Проскочим.

— Шустрый народ пошел! Он проскочит, а кому-то голову оторвут. Съезжай с дороги, заворачивай во двор.

— И надолго?

— Пока не проедут. Сам же сказал: два часа.

— Так я за это время через Ай-Петри до города доберусь…

— Ну и мотай. Только по-быстрому. Не торчи тут, как прыщ на лбу.

Ни слова больше не говоря, Ванечка развернулся, и мы рванули по щебенистой дороге между холмами.

— Вперед на запад! — крикнул я.

— Что? — не понял он.

— Вперед, говорю, на запад! — повторил я.

И тут он, оглянувшись, рассмеялся, будто признал меня наконец своим. А я обрадовался, что благодаря случаю прокачусь по всем без малого западным яйлам.

Когда дорога выскочила на пересекавший плато поперек увал, я похлопал Ванечку по плечу.

— Чего тебе?

Вот мы и на «ты» перешли…

— Ты в самом деле спешишь?

— А что?

— Если есть время, давай постоим минутку. Красота-то какая!

Остановив машину, он посмотрел на меня скептически, насмешливо, однако вполне доброжелательно.

— Что же тут красивого?

По сути он был прав. Ничего из того, что привычно считается красивым, здесь не было. Тронутые рыжинкой холмы, карстовые воронки, ноздреватый камень. Полосы лесопосадок разнообразили пейзаж, но отнюдь не красили его. Что действительно было прекрасно, так это простор. Но и этим друга Ванечку не удивишь, за свои недолгие двадцать пять лет он, прокладывая газопроводы, видывал и не такие просторы.

6

— Красота, как и любовь, у каждого своя, — сказал Пастухов, смягчая, правда, взглядом и усмешкой некоторую выспренность этих слов.

— Не говори, — возразил Ванечка. — Красота — она и есть красота. Для всех. Возьми цветок или такую птицу, как лебедь.

— Цветы не только в букеты собирают. Их топчут и косят, — сказал Пастухов. — Сено и сенаж, гранулированные корма… Из розы, царицы цветов, делают масло. Здесь, кстати, неподалеку.

— Это я знаю.

— А лебедей еще недавно били и ощипывали. Про лебяжьи перины слышал?

— Ну и что? А если так устроен человек? И бывает как раз наоборот. Красоту делают из грязи. Возьми те же ваши статуэтки. Вначале-то были руда, уголь, формовочная земля…

— «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…»

— Чего это ты?

— Да так просто. Вспомнил. Только в самом начале художник мысленным, как говорят, взором видел красоту, а уже потом начинал месить грязь.

— Ладно. Есть о чем спорить! Вот ты говоришь: любовь у каждого своя. А я что — против? Я только от правды глаза не прячу и вижу все как есть. Человек как устроен? Любовь, любовь… Конечно, любовь! И вздохи, и взгляды. Те же цветочки. А в конце концов смятая постель…

— И что же? — сказал Пастухов, начав уже тяготиться никчемным разговором.

— Да ничего. Так и должно быть. Все правильно. Иначе и жизнь кончится.

— Диалектика?

— Ну.

А Пастухову припомнилось, как лет тридцать назад (господи! уже можно сказать применительно к себе: лет тридцать назад!..) они с отцом и его приятелем-часовщиком дядей Гришей поднялись сюда (да, примерно в этих местах; шли хорошо наторенной, известной, видимо, еще с древности тропой, которая связывала Южнобережье с загорьем). Сам он, Санька Пастухов, если и удивился чему, так это тому, что наверху оказалось такое вот всхолмленное, поросшее травой нагорье. Он-то, глядя снизу, думал, что за одними горами должны быть другие, еще большие, с высокими скалистыми пиками… (Понадобились годы, чтобы понять: дети вообще удивляются гораздо реже, нежели кажется взрослым; они входят в уже существующий мир реальностей и просто принимают их; способность удивляться вообще, по-видимому, не столь уж и частое, притом драгоценное, творческое свойство.) Отцу было вообще не до эмоций — со своим пробитым осколком легким он очень устал. А дядя Гриша, оглядевшись, стал вдруг рвать цветочки, вот эти — иван-да-марью. Даже слезу, кажется, смахнул и сказал что-то вроде: красота, мол, какая. Будто не видел никогда! А ведь партизанил здесь, одним из немногих уцелел в том бою 13 декабря 1941-го, когда немцы с румынами зажали наш отряд.

Когда возвращались, цветочки те — всего несколько штук, — уже привядшие, не выбросил, а завернул в платок и спрятал в нагрудный карман. Вот этому Санька Пастухов удивился. Мужик-то был суровый, резкий, из тех, что могут, не щадя родительских чувств и мальчишеского самолюбия, сказать: чего-де с пацаном панькаетесь?!

Отец потом убеждал: дядя Гриша действительно никогда раньше не видел того, что открылось сейчас. И ничего в этом нет удивительного. Не замечал. Этих вот анютиных глазок, крохотных незабудок, невзрачной пахучей кашки. Не до них было. А теперь вдруг увидел.