Дождливое лето

На расстоянии оба они воспринимаются как единое целое, хотя с одной стороны их разделяет лесистый распадок, а с другой — великолепное, лучше не видела, тоже поросшее буком и грабом ущелье, по дну которого низвергается каскадом водопадов река.

Впервые мы заметили табунок, поднявшись на верхнее плато яйлы. Этих небольших верхних плато, по существу, несколько. Они представляют собой как бы плоскости, лежащие на разных уровнях и нередко под углом одна к другой. Зеленые, по-весеннему сочные поляны расчленены то островками леса, то осыпями, то скальными обрывами. Поскольку все они вознесены массивом Каратау над основным плоскогорьем, их и называют в е р х н и м плато…»

Так начинался тети Женин «этюд». Я поднял глаза: Лиза по-прежнему разглядывала акварель. Так же, мне показалось, как перед тем смотрела на меня. Внимательно и холодно. Я даже пожалел, что захватил с собой этот кусок старого картона. Нашел чем хвастать! А ведь хотел если не похвастать, то в некотором роде показать товар лицом: и нам-де не чужды изящные искусства. Эффект, судя по всему, получился прямо противоположный. Ну и бог с ним.

«…Родители паслись на одной из полян у сосновых посадок. Жеребец не только щипал травку, но и принюхивался к ветру, сторожко поглядывая по сторонам. Кобылица, по-видимому, полностью полагалась на него. Сотворив свое рыжее чадо, она теперь переключилась на выработку молока. Жеребенок — длинноногий ушастик, с казавшимся непропорционально коротким туловищем и хвостом-метелочкой — время от времени лениво поднимался с солнцепека, подходил к матери и тыкался ей в пах. Однако и тогда она не переставала пастись, будто стремилась тут же восстановить необходимые младенцу припасы.

Но вот жеребец унюхал что-то, скульптурно замер, вскинув голову в нашу сторону и оттопырив хвост, а мгновение спустя только мы и видели этих лошадок.

Ну и пусть. Жалко было, правда, их напрасной тревоги. Но, может, она нужна была отцу семейства для самоутверждения? Может быть, крохотность табуна рождала в нем какие-то «комплексы» или просто он жаждал деятельности? Уж больно идиллическим и пресным было это существование на уединенном от всего мира клочке земли…»

А мне после этих теткиных слов вспомнилось свое: виденный там же, на Караби, бой жеребцов. Какие красавцы были! Рыжий и вороной. Что за зрелище! Как они вставали друг перед другом на дыбы! Невозможно оторваться и больно смотреть.

«Давай разнимем, разгоним», — сказал Василий.

«Не ходите, — остановил старик испанец. — Затопчут. Они сейчас бешеные. Этот рыжий третий раз пришел драться…»

Больше всего, помнится, меня поразило безразличие к происходящему кобылиц. Одни стояли сгрудившись, равнодушно ожидая решения своей судьбы, а другие даже продолжали щипать травку. Я сказал об этом старику. Он промолчал.

Вороной и в этот раз одолел. Злобно храпя, погнал соперника за холм, но скоро вернулся, разгоряченно обежал табун, призывно заржал и повел его за собой. И тут послышалось тоненькое ржанье. На месте недавнего боя остались жеребенок с маткой. Кобылица упала на колени, попыталась подняться и рухнула. Жеребенок жалобно ржал. А табун уже скрылся.

«Что с ней?» — спросил я, когда подошли ближе.

Старик посмотрел на меня с не понятым мною в первый момент превосходством:

«Сердце. Как правильно по-русски сказать? У нее разорвалось сердце».

И за этим стояло: а ты говорил — безразличие. Да что вы понимаете в жизни?

«…Караби — крупнейшая из крымских яйл, и ее микрокосм содержит массу любопытных деталей, но при взгляде сверху, с Каратау, подробности сглаживаются, возникает образ цельный и законченный. Так из многоголосия, если оно организовано, подчинено высшей идее, рождается нечто гармонически единое.

Эта мысль о музыке не случайна. Ее порождает сама яйла ритмической четкостью рисунка, бесконечной песней жаворонка, к которой так привыкаешь, что начинаешь воспринимать ее как нечто живущее в тебе самой.

Под косыми лучами утреннего солнца (они делают мир объемнее, четче прорабатывают тени) видишь плавную волнистость яйлы, схожую с морской зыбью. Но пройдет несколько часов, и синеватые скалы будто выцветут, тени исчезнут, степь станет плоской. И тогда волнистые обнажения известковых пород сделаются похожими на борозды от исполинского плуга.

Итак, во-первых, сверху перед вами откроются все сто двадцать квадратных километров Караби. Вы увидите метеостанцию, обнаружите «маяки» — так чабаны называют поставленные на холмах треноги — знаки геодезистов, найдете по своим приметам гроты, кошары, места выхода пещер, ощутите замкнутость Караби, как некоего странного забытого мира. Вы увидите гряду пограничных утесов, ясно различите ломаную линию, за которой начинается крымская степь, угадаете в серо-голубом мареве Сиваш и Азовское море… Это — во-первых. А во-вторых?

Когда смотришь на запад, внимание привлекают прежде всего горы, однако стоит повернуться на восток, и взгляд уже не отрывается от моря. Даже не от самого моря, а от причудливо изрезанной прибрежной полосы с мысами Ай-Фока, Чикен, Алчак-Кая, Меганом. А за ними угадывается Черная гора — Карадаг, но отсюда он кажется совсем не черным, а тоже серо-голубым с лиловым.

Вертеть головой по сторонам можно до бесконечности, и все не надоест. Разве что прогонит с вершины зимою лютый мороз, весною или осенью туман, а летом — срывающийся иногда злой, ураганный ветер.

Караби лежит на стыке восточного и южного побережий. Горы становятся мельче, но придвигаются ближе к морю. Долины делаются аскетичней, строже, суше. Место сосны, кипариса, платана, земляничника занимают туя, можжевельник, грабинник, держидерево и маленький порослевый дуб…»

* * *

Как тут было не вспомнить недавний разговор о «холмах цвета терракоты» и мои собственные рассуждения… Я ждал, что вот тетя Женя упомянет «киммерийские» пейзажи Богаевского и Волошина, и она упомянула о них…

Лиза, когда я опять поднял глаза, небрежно, как мне показалось, просматривала листки. Ожидала большего либо просто показалось скучновато?..

«…Каратау обрывается мысом с уступчиком — эдаким ласточкиным гнездом. Под ногами пропасть в несколько сот метров и широченный простор. Просматриваются серпантин и перевалы Судакского шоссе, дорога, ведущая от побережья сюда, на яйлу. Видно, как пылит по ней пароконная мажара.

С запада вдруг надвинулись облака, и скалы покрылись испариной. Стало прохладно.

Внизу, у моря, беспощадно жжет солнце, только что оно и здесь палило, а теперь кружит туман, обдавая временами мельчайшей водяной пылью. За Каратау вечно цепляется что-нибудь, и начинается диковинный танец. Глядя снизу, мы говорим: клубятся облака. Здесь же это беспокойный, подвижный туман, который даже птиц заставляет примолкнуть. Туман то раздвинется, пропуская солнце, то вспыхнет мимолетной радугой и тут же сам погасит ее, то как-то неправдоподобно загустеет, а то начнет таять, постепенно возвращая подробности окружающего мира.