Дождливое лето

А Пастухов, слушая его, припомнил тот давний случай на Караби. Они и вправду тогда чуть не влипли. Отправляясь на Караби, знали, что эта яйла особенно богата пещерами, и очень хотели увидеть (просто увидеть) хотя бы одну из них. Карстовая воронка, которая их привлекла, отличалась от других тем, что была чуть покруче и поглубже. Если другие были как блюдце, то эта — как пиала. Кустарник не позволял разглядеть дно. Спустились к кустарнику и увидели темный провал. Он не был отвесным, а уходил чуть в сторону. И Василию загорелось сунуться в него. Он и раньше, случалось, неожиданно проявлял прыть. То ли характер такой, то ли хотел показать, что он, толстоватый и медвежеватый, не хуже других. Но шло это у него почти всякий раз «на грани фола».

Уже потом поняли, что большей глупости невозможно было и нарочно придумать, а тогда Пастухов не возражал. Мальчишки! Собственно, они ни о чем не сговаривались, просто Василий полез первым. Поскольку спуск был крутенек, лезли ногами вперед. И проползли-то всего метра три-четыре, когда Василий хрипло крикнул: «Стой! Вишу!..» Смысл сказанного дошел не сразу, но Пастухов замер. Пытался разглядеть в полумраке, что там с Василием. Неужели повис над пропастью? Только теперь, остыв, оба почувствовали, каким леденящим холодом тянет снизу.

Пещеры на Караби бездонные, но им-то достаточно было и пустячного колодца, чтобы, провалившись, оттуда не выбраться. Не просто пропасть, а бесследно исчезнуть. Ведь никто не знал, куда их понесло. Дома наврали, что отправляются всем классом в турпоход с двумя ночевками. Идиоты! Даже простой веревки с собой не было…

Выбрались. Но что их ждало, что им грозило — так никогда и не узнали. Василий, правда, говорил, что камень, сорвавшийся у него из-под ног, летел долго-долго. Хотя могло и показаться.

Однако чего это вдруг вспомнилось? И почему опять поднялось раздражение?

— Все правильно, — сказал Пастухов. — Уговаривать не надо.

— Я уговариваю?.. Уговорить человека пишущего написать что-либо, по-моему, невозможно, как невозможно его остановить, если он что-то задумал. Разве не так?

— Думаю, что не совсем так. Нас, редакционных поденщиков, вызывают и дают задание…

— А если нет задания? Все равно интерес к событиям и фактам не может быть абсолютно бескорыстным. Наверное, всякий раз есть надежда: а вдруг это пригодится?

— Что есть, то есть.

— И думаешь, этого твоего интереса никто не видит?

— Да я его и не скрываю.

— Вот я говорил: терпение, настойчивость… А нужна и смелость. Речь-то не только о воде, камнях, деревьях — об отношениях людей.

— О них, — согласился Пастухов.

— А крымская проблема имеет одно табу. И вокруг него столько наворочено!

Неожиданно подала голос жена Василия.

— Опять ты об этом? — сказала предостерегающе. — Может, хватит?

— А почему бы и нет? Говорим же, что не должно быть запретных тем…

— Мало ли что где-то в Москве говорят, а тебе здесь жить и работать.

— Вот так всегда, — будто извиняясь, улыбнулся Василий.

— Хватит. Свою норму уже выговорил, с двух работ «ушли», и сейчас небось где-нибудь на заметке. Пусть другие пишут и говорят, если им неймется. — Она даже вышла в знак протеста, однако тут же вернулась. Из-за гостей. Чтоб не испортить вечер.

— А я только и хотел историю одну рассказать… — Василий испытывал неловкость, но потом крякнул и махнул рукой. — Оказался я как-то в Керчи. Застрял на субботу и воскресенье. Дел осталось пустяк — подписать пару бумажек и отметить командировку, а все равно торчи до понедельника. И я решил: не раздражаться и провести время с пользой…

Пастухов подумал: как это в духе Василия — приказал себе не раздражаться и провести время непременно с пользой. Будто это всякий раз только от нас зависит!

— И в этот же вечер надрался в «Бригантине», — забежал вперед морячок.

— Кому что, — вздохнула Тусенька.

Василий как бы отмахнулся от этих реплик улыбкой.

— И в субботу утром отправился катером на Тамань. Часа два он, по-моему, туда шлепает…

— С остановкой на Средней косе, — с деловитой серьезностью подвыпившего человека то ли подтвердил, то ли уточнил морячок.

— Такая прелесть, — расплылся вдруг мечтательной улыбкой Василий. — У нас летом на причалах толпа, бедлам, кавардак — спешат на пляж, на отдых, а сами толкаются, кричат, взмыленные, раздраженные. Как в московском метро в час пик. А тут и спокойнее, и степеннее. Одни с удочками — на рыбалку, другие с корзинами — на базар в Керчь приезжали. Перед самым отходом катера — уже сходню убрали — появилась вдруг бабуся на причале, так специально ради нее задержались, пока доковыляет, снова трап перебросили. Прелесть… Нормальная человеческая жизнь, когда люди позволяют себе быть даже добрыми друг к другу…

— А при чем тут какое-то твое табу? — пожала плечами Тусенька.

— Так отправился-то наш праведник за пользой, осетровый балык добывать или черную икорку… — опять забежал вперед ее муженек.

— Господи, что за балаган! — сказал Василий, обращаясь почему-то к Елизавете Степановне. Впрочем, он ее с самого начала выделил — то ли почувствовал расположение, то ли выказывал таким образом доброе отношение к Пастухову. — Какой балык? — пожал плечами. — При чем тут черная икра? Выдался свободный день, и решил человек посмотреть лермонтовский домик и раскопки Тмутаракани. Вы хоть слышали об этом домике? А я подумал: когда еще удастся? И рядом, и время есть… Домик и вообще весь музей — прелесть. Обязательно советую посмотреть. А памятник запорожцам! Казак со знаменем на пьедестале… Очень хорош. Текст на нем с хитринкой, с некоторой даже приниженностью перед матушкой-императрицей Екатериной Алексеевной, но куда денешься! Выслали людей с родной Украины к черту на рога, край был еще не замирённый, а все равно выстояли. Да вы же не знаете этой истории… А я даже почувствовал гордость за этих запорожцев, как за своих. Как это у Даля сказано: «Хохлацкий цеп на все стороны бьет…»

— Но табу, табу при чем?

«И верно», — подумал Пастухов.

— Да у меня там несколько встреч случилось. Сначала в станице, возле продмага каких-то чудных людей увидел.

— Что значит — чудных?

— Непривычных. Таких я тут раньше не видел. Подумал было: цыгане? Нет, не похожи. А спросить постеснялся. Потом в церкви побывал. Но это — отдельный разговор, церковь там интересная. Оттуда на раскопки пошел. Увидел парня и девушку. С этими разговорился, даже поспорили. Парень — ленинградец — студентом оказался. Я, конечно, про Тмутаракань, а он морщится: да была ли она здесь? То есть как, говорю, а знаменитый Тмутараканский камень, найденный здесь, с надписью про князя Глеба? А это, говорит, л а ж а (современный такой парень), которую граф Мусин-Пушкин специально хотел Екатерине подсунуть. Зачем? — спрашиваю. И это он мне популярно объяснил. Дескать, матушка Екатерина от рождения-то Софией Фредерикой Августой была, принцессой Ангальт-Цербстской. А люди такого рода, если бог их не обидел умом, оказавшись в положении Екатерины, делаются ба-а-льшими патриотами и ревнителями всяческой исконности. Да вот еще пример — Наполеон. И другие, говорит с намеком, примеры можно привести. Так что лажа очень кстати была. Тут я вздыбился, конечно, но не о том речь. Девочка меня заинтересовала.

— Ишь ты, шалун… — сказал морячок.

— Бесполезно, говорит она, спорить. Все уже было. Есть доводы за и против. А толку? Каждый остается при своем. Это, говорит, можно сравнить с любовью — либо она есть, либо ее нет. Доказательства тут бессильны… Лихо?

Василий оглядел остальных, ожидая какого-то впечатления, однако ничего на лицах не нашел. Лиза слушала серьезно, но и только. Тусенька шепталась с подругой, морячок ковырял вилкой рыбу, Пастухов вежливо улыбался, не понимая, к чему все это. В самом деле — к чему? Впрочем, бывает. Заинтриговал поначалу людей, а теперь сам не поймет, что тут интересного…