Дождливое лето

— Любопытно, — сказал Пастухов, чтобы помочь приятелю выпутаться.

— Да? — оживился Василий. — Я же в этом не профессионал. Мое дело — гидрология. Но не в этом суть. Спрашиваю: вы тоже студентка? Нет, говорит, не берут, анкета моя не нравится. С вызовом говорит и ожиданием — не полюбопытствую ли дальше. Хотя, может, мне и показалось. А я не стал любопытствовать, подумалось: зачем оно мне? Да и чем помогу? Можно ли помочь?.. Пропустил мимо ушей, попрощался, отправился на причал — скоро катер должен был прийти. А там — третья встреча…

— Долго ты запрягаешь, — сказал морячок и, явно чтобы подразнить жену, добавил: — И все посуху…

— А у этого одно на уме, — тут же завелась, клюнула на приманку Тусенька.

Похоже, Василий все-таки знал, к чему клонит.

— Долго запрягать, зато быстро ехать, — опять как бы поддержал его Пастухов.

— Ах, если бы! Если бы — быстро и, главное, знать — куда!.. Так вот, пришел я на причал — до катера еще полчаса. Рядом на закидушку пацан бычков ловит. Я по свойственной мне общительности полюбопытствовал, как, мол, клюет, хотя и так вижу, что на кукане всего три рыбешки. Вопрос задал, как сейчас понимаю, чтобы разрядку себе дать — какой-то осадок после предыдущего в душе остался. Девчонка эта… При чем тут анкета? Вроде бы не те времена… Врет небось, троечница несчастная. А на исторический факультет всегда конкурс. Какой-то феномен: в прекрасное Бауманское высшее техническое училище — гордость страны! — конкурса почти нет, а на истфак какого-нибудь занюханного провинциального пединститута не пробиться… Но, с другой стороны, девчонка с головой, да и на раскопках работает, — кого как не таких брать на исторический? Жаль, не спросил, где поступала, — не в Симферополе ли? А пацан на мой вопрос о клёве сперва плечами пожал, а потом сам спрашивает: в Крым собираетесь? В Керчь, говорю. Значит, в Крым, говорит пацан. А там как рыба ловится? Я даже рассмеялся: вот чудак! Смешной пацан. Да как она может там ловиться? Так же, как и здесь. Крым-то — вот он, рукой подать. Сматывай удочку, и поехали. Нельзя, говорит. Ну, думаю, молодец — послушный пацан, хотя лет пятнадцать уже, самый бедовый возраст. Родители, спрашиваю, не велят? Трясет башкой. Тогда — что же? Денег нет? Так это пустяк. Туда я билет тебе куплю, а на обратный путь вот бери рубль и не вздумай обижаться — я сам был пацаном и знаю, каково это. Считай, что даю тебе из солидарности…

Тусенька фыркнула, и на этот раз морячок ее поддержал:

— Вот так мы и портим молодежь…

Жена Василия наверняка знала эту историю и сейчас смотрела на него со снисходительной, усталой улыбкой доброй, терпеливой, хотя и раздражающейся иногда воспитательницы детсада. «Как жаль, — подумал Пастухов, — что у них нет детей…» Тут же, правда, спросил себя: а ты стал счастливее оттого, что имеешь сына? Спросил себя и сам же устыдился этого.

Василий ни улыбки, ни взгляда жены не замечал, по-прежнему обращаясь к Елизавете Степановне. А та была все так же серьезна. Ей явно понравился Василий, и Пастухов был рад этому.

— При чем тут — портим? — сказал Василий. — Ну как это: парню лет пятнадцать, живет здесь и ни разу, выходит, не был на том берегу. Да возможно ли? Дичь какая-то. Особенно если дело в рубле. А он опять башкой трясет. Ладно, говорю, это хорошо, что ты такой гордый и не хочешь брать. Тогда продай рыбу, которую поймал. Нет, говорит, нельзя. Что — нельзя? Н а м, говорит, н е л ь з я в К р ы м. — Василий помолчал и снова повторил, выделяя каждое слово: — Н а м н е л ь з я в К р ы м… И тут я вдруг все понял и даже похолодел. Так ты… — говорю. И он закивал своей лохматой башкой: да-да, мол, ты правильно понял.

Василий опять оглядел их всех, будто дань взимал. Но брать было нечего.

— Чепуха какая-то, — раздражилась Тусенька. — Что ты понял?

Ответил ей муженек — с удовольствием и словно беря реванш:

— Умная ты моя… Тут и ежу все ясно: пацан-то татарчонком оказался.

— Простите, — сказала Лиза, — но и я ничего не пойму.

— А понимать нечего. Капитан прав. Мальчишка был татарчонок.

— И что же?

— Татары были выселены из Крыма в сорок четвертом, и жить в Крыму им запрещено.

— Так уж и запрещено! — возразила Тусенька. — Каждый год приезжают, ходят по Васильевке и Дерекою, разглядывают свои бывшие дома… Еще скандал пытались устроить, что их кладбище, видите ли, снесли…

— Это которое? — спросил Пастухов.

— Кладбище-то? Бывшее дерекойское. Там сейчас новый микрорайон, только кладбища нам под окнами не хватало… В общем, и приезжают, и гуляют. Так что ты, Васенька, или все выдумываешь, или пацан твой дурью мается — приехать ему в Крым никто не запретит…

— А жить там?

— Господи! — воскликнула Тусенька. — Нашел о чем говорить. Уж не вернуть ли их сюда?

— Конечно. Нельзя мириться с несправедливостью.

— Да ведь предатели. А предателям прощения нет.

— Этот пацан — предатель? Девчонка, которую в институт не берут? Старики, которых я за цыган принял? А принял потому, что я, уроженец Крыма, никогда не видел крымских татар. Родился через год после того, как их выслали да-а-леко на восток. Будто их здесь и не было никогда. Мальчишка-то, как я понял, не хотел ехать, чтоб не прокрадываться в родной дом воровски, оглядываясь…

— Ах-ах-ах!.. — сказала Тусенька.

— Когда это все у тебя было? — спросил Пастухов. Странное дело, подумал при этом, и впрямь: принимаем случившееся как непременную данность. Что бы ни случилось, принимаем так, будто по-другому и не могло и не должно быть…

— Лет десять назад.

— С тех пор многое переменилось…

— Переменилось, — согласился Василий. — Года два назад в одном степном колхозе опять встретил татар…

— Везет тебе на них, — иронически заметила Тусенька.

— …Удивился, хоть и слышал, что кой-куда они вернулись. Живут, дома даже купили, но не прописаны, официально не оформлены. Живут в подвешенном, так сказать, состоянии. Председатель мне сам говорил, как приходилось их отбивать, просить милицию закрыть глаза на то, что не прописаны. Но у председателя колхоза свой резон: работать некому. Пришел сезон стричь овец — некому. А татары умеют. Вот председатель и отстаивает свой интерес. Но вопрос-то сам по себе — глубже. Не только о том, кому стричь овец. Стыдно! Стыдно, что люди не могут жить там, где хотят, а тем более там, где их родина. А мы ухмыляемся: так им и надо. Неприлично. Мы же великий народ, а великому народу должно быть свойственно понимание страданий маленьких народов, широта души, милосердие. А мы делаем вид, что ничего вообще не произошло. Это и есть то табу, о котором я говорил…

— Очень трогательно, — сказала Тусенька. — Особенно про старичков, которых ты по близорукости за цыган принял. Только не всегда они были старичками. Ты бы с партизанами, которых выдавали татары, поговорил… А как зверствовали!

— Не горячись, мать. Хватит, в свое время погорячились — до сих пор расхлебать не можем. Не так все однозначно. Были татары, которые служили немцам, а были, которых немцы расстреливали. И у нас в городе тоже. Только о расстрелянных мы не вспоминаем. По той же причине — табу. Особенно почему-то не любим вспоминать здесь, на месте.

— В доме повешенного не говорят о веревке… — Пастухов бросил это как бы полувопросительно.

— Какие там повешенные! — фыркнула Тусенька. — Очень неплохо, между прочим, устроились. Я говорила с некоторыми. В Самарканде, говорят, вся торговля в их руках… Не пойму, чего и рыпаются.

— А ты, мать, и не поймешь. Не дано тебе понять. Вот когда у тебя самой крышу сорвет, и ты придешь в жэк, а там тебя слушать не захотят, — это ты поймешь. Тут ты потребуешь справедливости…

Вопреки ожиданиям, Тусенька промолчала, только поморщилась и ручкой махнула: что, мол, тебе доказывать!.. А Пастухов, глядя на нее, подумал, как причудливо и в то же время естественно переплетаются иной раз в человеке самоуверенность с готовностью, получив отпор, тут же стушеваться; хитрость, сметливость — с недалекостью; как прячется иной раз наше естество, наша суть за обманчивыми внешними проявлениями.