Дождливое лето

— Гы-гы-гы, — изобразил веселье шофер Митя и стал разворачивать машину. Как ни упирался автобусик, как ни взбрыкивал колесами, разбрасывая грязь, Митя загнал его задом на бугорок, чтобы потом можно было завести мотор с разгона.

Мы полезли пешком на гору. Подниматься было нелегко, но вид открылся великолепный. Глянешь на юг — отвесной стеной вздымается море; горизонта нет, вода сливается с голубовато-серым осенним небом. На запад, к склонам Демерджи, несколькими застывшими волнами уходит лесной массив, смягчая и облагораживая, как это может сделать один только лес, неровности земли. На севере яйла переходит в мощный широкий увал, который словно бы низвергается в таврическую степь. На восток до самой Феодосии неровными грядами протянулись горы. И все это подернуто дымкой, сдержанно высвечено солнцем, так что рельеф «работает», мир не кажется плоским, определенно, но не навязчиво выделяется каждый план.

А милые подробности ближайших окрестностей! Повернешься и ненароком вдруг увидишь среди древних голубых камней недавно родившийся шампиньон. Какая нелегкая вывела его в этот мир в канун снегопадов и морозов? Ведь пропадет, если уже не пропал. Ни дать ни взять — младенец, появившийся на свет перед самой войной. А рядом, на юру, ветровой бук, корявый, изломанный, кряжистый. Ничего в нем нет от спокойной мощи и степенности буков — лесных великанов, которые, однако, и растут такими дебелыми да гладкими потому, что прячутся за спины гор или просто селятся чуть пониже. Я понимаю, что деревья не сами выбирают себе жилье и прописку, но все-таки… И вот что любопытно. Если тот могучий лес, по существу, мертв, на земле стелются только мох или опавшие листья, то к корням этого расхристанного и, казалось бы, несчастного бука, глядишь, лепятся и солнцецвет, и молочай, а то и знаменитый эдельвейс-ясколка. Для всех хватает места, солнца, ветра.

Смотреть было на что. И смотрели бы. И каждый, наверное, видел бы свое, думал о своем. Но, опоздав однажды, следовало помнить, что через несколько дней в Керчи начнется осенняя путина, а нам еще нужно побывать на канале, заглянуть на буровые к нефтеразведчикам и, может быть, заехать на Казантип… Поплелись вниз, скользя на толстой подстилке из темно-бронзовых плотных листьев.

Шофер отпустил тормоза, и автобус покатился. Потом Митя «воткнул» скорость, чтобы завести мотор, но не тут-то было. Мотор несколько раз чихнул, а заводиться не спешил. Бугорок между тем кончился. Мы стали. Сначала на это никто не обратил внимания, галдеж в машине продолжался. Митя дернул ручку стартера, он коротко взвизгнул и тут же замолк. Митя, шепотом выругавшись, выпрыгнул из кабины, откинул сиденье и сорвал клеммы аккумулятора.

— Замыкает, зараза, — сказал он, и это было понято как сигнал тревоги.

Крутили ручку. Не помогло. Толкали, стараясь разогнать машину. Тоже впустую. Загнали под конец автобусик туда, откуда сами уже не могли вытащить снова на дорогу. Опять начали крутить ручку…

Чтобы приободрить общественность, наш Самый-Самый, Костя, несколько раз повторил:

— Для физкультурника главное — пропотеть.

Поскольку эта цель была давно достигнута, кто-то не выдержал и попросил его заткнуться.

На небе появилась первая, похожая на кристалл с острыми краями звездочка. Воздух сделался заметно жестче. Похолодало.

Яйла стала сосредоточенно, угрожающе тихой. Далеко, на гребне холма, возник и тут же пропал небольшой табун лошадей.

То ли для того чтобы показать эрудицию, то ли чтобы скрыть растерянность, Костя говорил об аккумуляторе, который, по-видимому, «сел», о свечах, которые, наверное, «забросало», о карбюраторе — он, кажется, «засосался». Митя угрюмо отмалчивался.

Я в технике ничего не смыслю и потому был уверен в другом: наш похожий на ишачка автобус попросту заупрямился, и сегодня мы, судя по всему, с места его не сдвинем. А раз так, то, пока еще окончательно не стемнело, самое время позаботиться о сушняке для костра. Главное — не стервениться от неприятностей, расслабиться после сумбурного дня, не терять чувства юмора и помнить, что утро вечера мудренее.

Костер всегда прекрасен. А я давным-давно не сидел возле него так вот по-настоящему, когда огонь разведен не ради баловства или туристской экзотики, а потому, что в нем есть истинная нужда, и теперь наслаждался. Остальные, видимо, испытывали то же.

Алюминиевая кружка обошла два круга, от буханки хлеба остались на газете одни крошки, опустели жестянки из-под баклажанной икры и бычков в томате^[7] — настало самое время перекурить. Мой сосед Саня, милый, белобрысый паренек (он разок передернул, и кружка, сделав зигзаг, направилась прямо ко мне), не стал даже доставать свою цацку — зажигалку в форме пистолета, а прикурил от головешки. Я в этом увидел признак благостного настроения. И Митя против обыкновения не хрондучал (но этот, может быть, от сознания собственной вины). Больше того, Митя попытался приободрить остальных, хотя нужды в этом и не было. Он сказал:

— Это еще что! И выпивка и закуска. Рай. Вот в сорок шестом голодали так, что задница паутиной заросла.

Повеселевший Саня повернулся ко мне:

— Это не мешало бы и записать.

Я кивнул. Чудный парень. Когда вертели ручку и толкали машину, ему досталось больше всех. Костя подначивал:

— А ну, боксер, покажи себя!

Я сперва не понял, что «боксер» это и есть Саня. Бывают же такие ребята: в одежде кажется худым и хрупким, как сухарь, а разденется — ну и ну… Широкая, мощная грудь, бугры мышц на плечах, крепкая шея. Таким был и этот мальчик, без пяти минут солдат — он знал, что еще в нынешнем году пойдет служить.

Да, Митя выдает перлы. Прямо своей широкой, промасленной ладонью черпает из родника народной мудрости. Но Самый Главный, Костя, был не таков, чтобы кого-то при нем отличали, а он сам оставался без внимания.

— Записать, конечно, можно, — сначала согласился он, а потом возразил: — Только это пустяк. Подумаешь, присказка! Я их миллион знаю. Мне вот историю один чудак недавно рассказал…

Мы расположились поудобней: почему бы и не послушать?

— …Живет мужик в Керчи — фамилию, правда, не помню, а врать не хочу. Совершенно потрясный мужик. О нем даже в газете писали. Сам не читал, а говорят, здорово написано. Про то, как этот мужик в десантах высаживался, как немцев бил. Герой! Он ротой морской пехоты командовал. Ну а что такое морская пехота, каждый знает. Ребята — оторви и выбрось. Сила. Так он даже среди них отличался. Когда высаживались в Эльтигене, ранили его. Не то мина рядом разорвалась, не то очередью срезали — врать не хочу, — только посекли его здорово, весь оказался в дырках. Так матросы его — на плащ-палатку и с собой в атаку потащили. А он лежит на плащ-палатке, кровища хлещет, а духом не падает — пистолетом размахивает и еще командует. «Полундра! — кричит. — Бей фрицев!» Сила. Ну и разное там другое про подвиги. Он еще немало чего натворил. А что вы думаете — мужик здоровый, отчаянный… И кончалась статейка призывом: где, мол, ты, позабытый герой? Откликнись, старик! Он взял и откликнулся. Про это тоже написали. А керчане — они молодцы в этом отношении — пригласили его к себе, с ходу дали приличную квартиру, устроили на работу. Там он теперь и живет.

Думая, что история закончена, Алик вежливо согласился:

— Любопытно.

Я до сих пор ничего не сказал об Алике, а ведь это он, по сути, был у нас самым главным. Костю только называли так — он все шумел по административно-хозяйственной части, а удача или неуспех дела, ради которого мы ехали, зависели от Алика. Это понимали все и потому даже перестали хохмить по поводу эспаньолки, которую Алик отрастил, как я думаю, не из простого пижонства, а для солидности. Бородка, обручальное кольцо, тихий и неторопливый говор, привлекавший, однако, внимание, — в этом была какая-то законченность.

Саня (тень Алика) тоже кивнул головой.

Но неожиданно возревновал Митя:

— Знаем мы эти газеты. Им абы гроши да харчи хороши — что хотишь напишут. Ты такое, чтоб никто не знал, расскажи. Вот, помню, лежал я в больнице, отощал совсем. «Сестра», — зову. А она: «Что такое?» «Закрой, — говорю, — сестрица, форточку, а то меня уже три раза сквозняком сдувало…»

— Тоже, пожалуй, можно записать, — улыбнулся Саня.

Записывать, ясное дело, должен был я.

— Темные люди, — отмахнулся Костя. — Я только половину рассказал. Слушайте дальше. То, что в газете написано, — цветики. Ягодки потом были. Ранили его когда? При высадке. А они в Эльтигене сорок дней держались. За это время серьезная рана не заживет. После аппендицита и то бюллетень на месяц дают, а аппендицит это же — тьфу! А десанту полная хана пришла, решили прорываться в Керчь. Что делать с ранеными? С собой не возьмешь. Бросили их. А немцы, когда взяли Эльтиген, были злые, как собаки. Выволокли наших раненых, покидали у дороги — видно, пострелять хотели. Как вдруг появился ихний генерал. Остановил машину, вылез на дорогу, глянул на раненых и говорит своим немцам: «Эх вы, — говорит, — лопухи. Только и умеете, что раненых добивать. Если бы вы были такими солдатами, как эти русские, то фюрер давно бы уже в Москве был и война закончилась». Потом еще матюкнулся пару раз, сел в машину и уехал. В общем, не стали раненых расстреливать…