Дождливое лето
Шрифт:
— С тебя и начнем?
— Я свое рассказал. Давайте по кругу. Следующий Алик.
Алик не стал упираться. Только подергал бородку и спросил:
— А что значит «киммерийская» история? Об этих местах? — Костя кивнул. — Тогда я о своем знакомом. Есть у меня в Феодосии знакомый таксист — назовем его дядей Федей. По-моему, грек, но пишется, наверное, русским, — в сорок четвертом году их семью не тронули, не выселили. Город знает, что называется, от и до…
Митя фыркнул:
— Тоже мне город — две улицы и полтора переулка.
— Это ты оставь, — мягко возразил Алик. Есть у него такая обезоруживающая манера говорить — как с малым дитем. — Прекрасный город. Запустили его, застраивают неумно, а сам по себе — чудо. Одни эти генуэзские башни чего стоят… Дядя Федя, между прочим, тоже иногда шпильки пускает о городе и земляках.
— Трепач, одним словом, — опять всунулся Митя, но Алик не обратил внимания.
— У них, в Феодосии, Айвазовский — кумир. Культ личности Айвазовского. Так вот о дяде Феде. Милый человек. Развлекается как может. Подрядили его раз киношники ездить выбирать натуру для съемок. Целую неделю из-за баранки не вылезал. С утра до вечера. Киношники что ни посмотрят: нет, не то. А он безропотно — опять за руль и поехал дальше. А однажды глянул на счетчик и говорит: «Теперь поехали, куда я вас повезу». Покатили. Вылезли из машины и ахнули: как раз то, что нужно. «Чего ж ты нас сразу сюда не повез?» А дядя Федя смеется: «Зачем спешить? Я с вами за неделю месячный план выполнил». Он с самого начала это место имел в виду…
— Жулик, — снова не выдержал Митя.
Алик рассмеялся.
— А однажды был такой случай. Едет он с этими киношниками, режиссер и говорит: «Пивка бы…» А очередь у бочки на полквартала. Не спешат, повторяют, вяленых бычков грызут. Дядя Федя подмигнул: «Сейчас сделаем». Вылез из машины, полез в багажник, достал штатив для кинокамеры и начал устанавливать возле очереди. Потом оборачивается к режиссеру: «Так годится?» Тот, хоть и не понимает ничего, кивает: да, мол, вполне. Из очереди спрашивают: в чем дело? что случилось? А Федя: «Ничего. Тунеядцев для «Фитиля» будем снимать…» Через полминуты очередь как ветром сдуло…
Дядя Федя вызывал симпатию и мысль: нам бы такого шофера.
— Был с ним и такой случай, — продолжал Алик. — Возвращается из рейса, видит: военный бронетранспортер у въезда в город стоит. «Что случилось, солдат?» — «А черт его знает. С мотором что-то». — «Помочь?» — «Давай, если можешь». Солдат-водитель молоденький, а дядя Федя всю войну на танках и самоходках прошел. «Ладно, — говорит. — Только ты меня потом на своем бронетранспортере в гараж подбрось. Так, чтоб я сверху за пулеметом стоял. Хочу молодость вспомнить». «Давай, — соглашается солдат. — Лишь бы выручил». А чего ему не соглашаться — пулемет-то все равно не заряжен. И вот минут через сорок во двор гаража вваливается здоровенный бронетранспортер, а сверху на нем дядя Федя. Все, конечно, высыпали, окружили, загалдели. А Федя вдруг крутанул пулемет, щелкнул затвором и мрачно говорит: «Теперь я с вами потолкую…» Народ замер. «Всех стрелять не буду, — говорит, — все отойдите, а ты, механик, ни с места. Прощайся с жизнью». И опять клацнул затвором. Тут механик как рванется. Запетлял, как заяц, упал, опять вскочил… А дядя Федя хохочет: «Теперь вы видите, что это за человек? Может он в нашем передовом коллективе быть председателем профсоюза?..»
Мы тоже смеялись, а я подумал, что не худо бы познакомиться с этим дядей Федей. У нас с Аликом уже не раз так бывало: он меня знакомил с одними интересными людьми, я его — с другими.
— Погодите, — сказал Алик, — это еще не все. Знаете центральный бульвар в Феодосии? Тот, что от вокзала к порту?
Все это место, конечно, знали.
— Так вот, едем раз по бульвару. Вдруг останавливается. «Время есть?» «Есть», — говорю. «Тогда смотри». Я глянул по сторонам — ничего особенного. Каменная полированная глыба среди цветов торчит. «Постамент, — говорит дядя Федя. — Сначала тут стоял памятник Александру Второму Освободителю от граждан города Феодосии. У нас дома есть снимок. Дедушка привел сюда моего папу — еще мальчика — и сфотографировался. После революции царя скинули, поставили красноармейца. Мой папа привел меня — совсем пацана — и тоже сфотографировались. Потом красноармейца убрали, поставили Сталина. Помню, и я привел сюда сына — сфотографировались, дома карточка лежит. Потом Йоську
скинули, и, слава богу, пока никого нет. А с другой стороны — внук подрастает. Неприлично перед пустым камнем фотографироваться, а нужно — семейная традиция. Может, меня пока поставить, а? — дядя Федя подмигнул. — Других кандидатур не вижу». Мы постояли еще немного и поехали дальше.Алик замолчал, и мы молчали, будто ждали продолжения.
— Ну и что? — спросил наконец Костя.
— Ничего, — сказал Алик.
А я поинтересовался:
— Он что, тоскует, твой дядя Федя?
Алик рассмеялся:
— Из-за того что постамент пустой? Ни в коем разе…
История шофера Мити с первых слов поразила нас. Он начал так:
— Когда меня выпустили из сумасшедшего дома… — Потом спохватился: — Да вы не подумайте чего. Просто начальника табуреткой стукнул. А он не понял. Если б вышестоящий, еще туда-сюда, а подчиненный — значит, сбрендил. Другой бы под суд упек, а этот сунул в психбольницу…
— Подожди, — строго остановил Костя. В нашем Самом Главном тоже, видимо, проснулся начальник. — Стукнул за что?
— Зараза был, — просто ответил Митя. — А я этого не переношу. Чуть что — начинает права качать. «У вас, — говорит, — в голове полторы извилины». И, главное, все на «вы», на «вы»… Ну пока он с другими, я молчал, а когда меня тронул, не выдержал. «Хватит тебе, — говорю, — гвозди заколачивать. Надо мной ты погоду строить не будешь». Ну и слово за слово… Я ж контуженный на войне. Да я не об этом собирался. Вот вы все хахоньки: рационализатор, общественный автоинспектор, а машина поломалась и стоит. Какого-то афериста дядю Федю вспомнили. Я ж все понимаю. Так я, во-первых, никакой не автоинспектор. Еще чего не хватало! И машина тут ни при чем. Для меня дело, чтоб вы знали, всегда на первом месте…
— Ну! — не удержался, съязвил Костя. Его физиономия начала расплываться улыбкой, он бы еще что-нибудь сказал, но напоролся на Митин взгляд — терпеливый, спокойный и, пожалуй, сочувственный. Так смотрят на убогих. И наш Самый Главный стушевался.
— Вышел я, значит, из этого дома, — продолжал Митя, — вернулся в Керчь. Начальник как увидел — чуть в обморок не упал. Змея очковая. Головастик. Его коброй ребята из-за очков называли. И я ему с ходу рубаю: «Когда приступать?»
— А что за контора была? — спросил Костя, и это было как извинение за недавнюю бестактность.
— Дорогу строили. Я на «студебекере» щебенку возил. Для отсыпки полотна. «Так когда, — спрашиваю, — приступать?» А у него глаза в разные стороны вертятся. «Ладно, — говорю, — сегодня в ночь заступаю». Потом нашел своего дружка — и пошли с ним к Маруське. Она, конечно, обрадовалась, побежала самогон доставать. А я сел на лавке, задумался. Зачем, думаю, сразу в ночь напросился? Можно было и с утра начать. Ну а раз сказал, значит, всё. «Об чем мозги сушишь?» — спрашивает дружок. «Да вот, — говорю, — закуски нет». «А это что?» По комнате поросенок бегает. Махонький, как собачка. Я разозлился, поймал его, зарезал, смолить не стал, выпотрошил — и в казан. Пришла Маруська, видит, что поросенка нет, заплакала. «Не реви, — говорю, — дура. Он мне всю плешь визгом проел. Кто тебе дороже — я или поросенок?» Замолчала, ставит самогон на стол. Выпили, закусили. Маруська юлой вертится, даже подпевать стала. Глянул я на часы: пора. Дружок тоже встает. «Пошли», — говорю. А она скисла сразу: «Вы что же, мальчики, оба уходите? — И чуть не плачет: — А чирикать кто будет?» Кому что, а куре просо. «Некогда, — говорю, — чирикать. Служба есть служба. Понимаешь? Дело превыше всего». И мы пошли. Несмотря ни на что. Ясно?
Митя замолк, а мы обалдели. Вдруг тоненько захихикал Костя.
— Чирикать, — наконец выговорил он. — С ума сойти! Чирикать…
А Митя уже подкладывал дрова в костер. Делал он это спокойно, неторопливо, заранее прикидывая, где какая палка удобнее, лучше ляжет.
— Когда это было? — спросил Алик.
— В сорок седьмом — когда же еще…
Следующей была моя очередь, а что я расскажу? Как-то подспудно я думал об этом, слушая и Алика, и Митю. Что же я могу рассказать о Киммерии? Как вообще получилось, что мы сидим здесь? И потрескивает костер, а чуть поодаль в темноте какой-то зверек осторожно шуршит опавшей листвой и всякий раз испуганно замирает, чтобы минуту спустя опять нечаянно зашуршать…