Доживем до понедельника

Уроки кончились, школа работала в тот год в одну смену. Жизнь, правда, превращала эту одну - минимум в полторы. Вот гнется над тетрадками "словесница" Светлана Михайловна, гуляет по страницам ее толстый синий карандаш. И это, считайте, покой еще, почти досуг… Вот она подняла голову, недоуменно прислушалась: музыка… Прекрасная и печальная музыка, совсем необычная для этих стен.

Светлана Михайловна заложила тетрадку карандашом и встала, любопытство повело ее наверх, в актовый зал… Она тихонько входит. В зале свет не горит и пусто. Нужно сперва освоиться с полумраком, чтобы увидеть: на сцене у рояля сидит Мельников и играет пустым стульям. При чахлом свете заоконного фонаря ему клавиатуры не видно наверняка, - и не надо, выходит? Пальцы его сами знают все наизусть?

–  Так вот кто этот таинственный романтик!
– бархатисто засмеялась Светлана Михайловна.

Мельников вздрогнул, убрал руки с клавиш.

–  Да нет, вы играйте, играйте, я с удовольствием вас послушаю. Я только мрака не люблю, я включу?
– И зажглись все плафоны.
– Вот! Совсем другое настроение… Это вы играли какую вещь?

Мельников вздохнул, но ответил:

–  "Одинокий путешественник" Грига.

Помолчали.

–  Да… - теперь уже вздохнула Светлана Михайловна.
– Настоящую музыку понимают немногие…

Она сделала паузу, ожидая, что он подхватит ее мысль, но Мельников молчал, только пальцы его изредка задевали клавиши… Продолжить пришлось самой Светлане Михайловне:

–  Я всегда твержу: нельзя нам замыкаться в скорлупе предмета. Надо брать шире, верно? Черпать и рядом и подальше, и где только возможно! Всесторонне. И тогда личная жизнь у многих могла бы быть богаче… Если подумать хорошенько.

Мельников согласился вежливо:

–  Если подумать - конечно.

–  А кстати: почему вы не спешите домой? Не тянет?

Вопрос был задан значительно, но Мельников его упростил:

–  Дождь.

–  Дождь?
– переспросила она недоверчиво.
– Ну да, конечно.

Разговор клеился плохо.

–  "В нашем городе дождь…" - негромко пропела Светлана Михайловна, умудренно, с печальной лаской глядя на Мельникова.
– "Он идет днем и ночью…"

Одним пальцем он подыграл ей мелодию.

–  "Слов моих ты не ждешь… Ла-ла-ла-ла…"

Вдруг все плафоны погасли. Мимо застекленной двери, за которой оставался последний из нормальных источников света, прошла нянечка с ведром. Возможно, это был с ее стороны намек: закругляйтесь, мол, с вашей лирикой…

–  Я ведь пела когда-то, - поспешила заговорить Светлана Михайловна.
– Было такое хобби! Когда я еще в Пензе работала, меня там, представьте, для областного радио записывали: "Забытые романсы"… И четырежды дали в эфир! Где-то и теперь та бобина пылится.

–  Вот бы послушать, - сказал Мельников.

–  Вы, правда, хотите?
– встрепенулась Светлана Михайловна.

–  А что? Допустим, на большой перемене? Школьный радиоузел не балует же нас ничем человеческим - а тут всех разом приобщил бы к романсам! Питательно же!

Это он пошутил? Холодновато как-то. А может, и едко. Впрочем, она перестала понимать все его шуточки - безобидные они или обидные? Вот и сейчас, не разобрав толком, ужалил он ее или ободрить хотел, - потускнела Светлана Михайловна, сникла. От самой головоломки этой. Затем, преодолев минутную слабость, потребовала:

–  Дайте мне сигарету.

Мельников дал сигарету, дал прикурить и спустился в зал. Сел там на один из стульев. теперь они были разделены значительным пространством.

Светлана Михайловна жадно затянулась и затем спокойно через весь зал сказала:

–  Зря злитесь, зря расстраиваетесь… И зря играете "Одинокого пешехода".

–  Путешественника, - поправил он. И зачем-то перевел на английский: - "Alone traveller".

–  Вот-вот, - подхватила Светлана Михайловна.
– Ничего ей не будет. Ее простят - и дирекция, и вы в первую очередь. Она же девочка, только начинает. Это мы с вами ничего не можем себе простить и позволить…

Закрыв глаза, Мельников откинулся на спинку стула.

Шумел за окнами дождь.

Светлана Михайловна подошла к Мельникову.

–  Что с вами?
– спросила она, страстно желая понять.
– Почему вы стали таким?

–  Каким?
– Мельников спросил, не открывая глаз.

–  Другим!

Он вдруг подмигнул ей и прочитал:

–  Не властны мы в самих себе,

И в молодые наши леты

Даем поспешные обеты,

Смешные, может быть,

Всевидящей судьбе.

Как просто сказано, обратите внимание… как спокойно… И - навсегда.

–  Еще бы, - осторожно поддержала Светлана Михайловна.
– Классик.

–  Кто?

Глаза ее устремились вверх, на лбу собралась гармошка морщин - ни дать ни взять, школьница у доски.

–  Похоже на Некрасова. Нет?

Он покачал головой. Ему нравилось играть с ней, с учительницей литературы, в такие изнурительные для нее викторины.

–  Тю… Не Тютчев?

–  Холодно.

–  Фет?

–  Холодно. Это не из школьной программы.

–  Сдаюсь…

–  Баратынский.

–  Ну, знаете! Никто не обязан помнить всех второстепенных авторов, - раздражилась вдруг Светлана Михайловна.
– Баратынский!

–  А его уже перевели, вы не слышали разве?

Она смотрела озадаченно.

–  Перевели недавно, да. В первостепенные.

За что он ей мстит? За что?! И она сказала, платя ему той же монетой:

–  Вы стали злым, безразличным и одиноким. Вы просто ушли в себя и развели там пессимизм! А вы ведь историк… Вам это неудобно с политической даже точки зрения.

Вот этого ей говорить не стоило! Мельников едко усмехнулся и отрезал:

–  Я, Светлана Михайловна, сейчас даю историю до семнадцатого года. Так что политически тут все в порядке…

Он поднялся, чужой, холодно поблескивающий стеклами очков, в черном пальто, накинутом на плечи…

Она поняла, что его уже не вернешь, и мстительно спросила вслед:

–  Вас, очевидно, заждалась ваша мама?

–  Очевидно. До свидания.

Хлопнула дверь.

Сидит Светлана Михайловна в полутемном зале одна, слушает гулкие шаги, которые все дальше, все тише.

Черт бы подрал его с этими шуточками! Учитель не имеет права на них! Учитель - это же ясность сама, ему противопоказана двусмысленность… Разве не так?