Дрёма

На рассвете того, кто прозвал Ваню «крестителем», выволокли на брезенте в тыл двое солдат:

– Ух, тяжёлый, блин. И чего трупы сами не ходят.

– Привилегия у них такая, – криво хмыкнул другой солдат. – Мёртвые не ходят ножками – их носят, с почётом и уважением. Потому что мёртвые.

Но война продолжалась и прозвище навсегда закрепилось за старлеем.

* * *

Майор, в итоге, потерял точку опоры и съехал с ящика на пол, вытягивая ноги в сторону буржуйки. Внутри печурки полыхало всё, что могло гореть, изнутри раздавались шорохи и треск. Сквозь потрёпанную крышку наружу вырывался тёплый оранжевый свет, согревая студенистый воздух и оживляя тени в глубине.

Хоть что-то…, – Ваня улыбнулся уголками рта. В отличие от майора он не был пьян. Ваня выпивал вместе со всеми положенные «сто грамм». После мог посидеть, слушая рассказы, но чаще покидал застолье, когда речи становились хвастливыми и тогда каждый старался перебить другого. В последнее время он стал вообще совершать «святотатство», пригубив чуть-чуть, остальное незаметно выливал на пол. Молча кушал, выходил из палатки и долго стоял на свежем воздухе, разглядывая ближайшие холмы, вглядываясь в тёмное небо, когда охватывал озноб, возвращался и блаженно растягивался на кровати.

Такое поведение делало его чужим и непонятным среди офицеров. За глаза и прямо в лицо над ним потешались, не грубо, но обидно.

Пусть хохочут от души, издеваются – не отступлюсь. Теперь точно не отступлюсь, – думал Иван, убеждая сам себя, – не отступлюсь! И будь, что будет… Уснуть бы. Он пошарил рукой справа от себя достал вещмешок, развязал и вытащил две изрядно потрёпанные тетради. Одна толстая на девяносто шесть листов, на красочной обложке куда-то неслись две белые гривастые лошади, другая тетрадь поскромнее – на сорок восемь листов, без рисунков и вензелей на обложке. Подумал, раскрыл толстую и погрузился в чтение. В голове корявый неровный почерк рождал яркие образы:

«– Ванюша! Ванюша, бросай игрушки идём кушать!

– Сейчас, мама.

– Отец уже пришёл!

Отец это уже серьёзно. Мальчик полководческим, суровым взглядом окидывал фигурки солдат, танчики и бежал на кухню. На столе аппетитно парила тарелка с борщом, в вазе горкой лежали ломтики белого хлеба. И над всем авторитетно возвышалась фигура отца. Рядом, примостившись на табуретке, сидела мама.

– Ну что, боец, воюешь?

– Воюю, – серьёзно отвечал Ванюша и брался за ложку.

– И кто побеждает, надеюсь наши?

– А кто же ещё?

– Дело. Помни: знамёна это важно и под чьими ты выступаешь, тем более важно. Ладно, кушай. Когда я ем, я глух и…

– Нем.

Детство – пора сплошных чудес. И хлеб всегда на столе горкой, и каша рассыпчатая с молоком, а по праздникам и пироги; обязательно. Бывает, что и прилетает ремнём. Отец был строгий. Мог и высечь и в угол поставить, посидит на табурете, насупившись, потом брови сами разойдутся, глаза подобреют:

– Чуешь за что?

Ванюша кивал.

– То-то. Ладно, выходи.

Детство жило от прощения до прощения и никогда от наказания до наказания. Оно и само не держало обиды. Надуется и тут же забывает. К чему копить, если потом жить с этим грузом тяжело? Ваня махал ручонкой и мигом вскакивал на колени к отцу. «От слёз, Ванюша, одно воспаление на коже». Ванюша прижимался, испытывая особое ни с чем не сравнимое чувство защищённости и чего-то ещё, что он не мог объяснить. В том «чего-то» был, и солнечный летний день, и поскрипывание чистого снега под полозьями санок, и радуга, и щебетание птиц после грозы, и запах свежих опилок у свеженького сруба, и многое, многое ещё чего. Отец, почему-то робея, гладил Ванюшу по светлым волосам, целовал в макушку, потом уверенным хватом ставил на пол и тихо подталкивал:

– Ну, давай, Ванюш, иди, играйся.

Ванюша быстро соскакивал на пол. Отец в семье был непререкаемый кормилец. Он был похож на крепость, куда хотелось укрыться при возникшей опасности, но которую всегда хочется покинуть и бежать в ближайшие поля и там носиться свободным ветром. Сейчас он бежал к матери.

– Что простили, озорник?.. Так, к столу не подходи, а то в муке вывозишься. Потом по всему дому наследишь.

Детство в любой момент могло устроиться на коленках, прижаться, найти защиту. Оно всегда было под пристальным вниманием, его гладили, оберегали, ему прощали, но что странно: никогда, никогда детство и взрослая жизнь не соприкасались.

Они, будто Земля и Луна кружили рядом, соединённые невидимыми космическими связями, всегда на виду, близкие и родные, учитывая астрономические расстояния. Казалось, сотряси посильнее орбиты, и разлетятся, потеряются во тьме. Не разлетались.

Отец всегда приходил поздно и всегда усталый. Вешал на веранде пиджачок и невольно вжимал голову, проходя в дом, стараясь не задеть макушкой дверной косяк, да так и оставался, словно по команде «вольно»: безвольно опустив руки по швам. Ванюше не часто удавалось поиграть с ним и приходилось всегда придумывать такую игру, чтобы привлечь внимание, «хотя бы на минуточку». Иногда мальчик канючил, надоедал и зачастую слышал в ответ: «Отстань, Ванюша, устал я сегодня». Мама обнимала нежнее и чаще. Ну как вам объяснить разницу между отцовской силой, способной подбросить тебя почти под самое небо к облакам и также уверенно поймать, когда начинаешь падать (аж сердце захолонится) – отец не уронит, это не мамина забота, всегда тревожная и настороженная.

Однажды Ванюшу заинтересовало, что зажигает лампу под красным абажуром? Мальчик принялся исследовать розетку, пытаясь найти в ней ту самую таинственную силу, способную освещать и дом, и ночную улицу. Исследование закончилось быстро и плачевно. Что-то злое пребольно ужалило в руку, сильно тряхануло и начало алчно притягивать к себе. Ванюша от страха закричал, и его отбросило прочь. Тут же подскочила испуганная мама, прижала к себе, а потом пребольно и с каким-то остервенением высекла, после чего сама расплакалась и снова прижимала и целовала. С тех пор Ванюша и любил мягкий свет испускаемый светильником и побаивался, с опаской посматривая на розетку: и каким это образом в ней (в розетке) свет уживается с болью?

Была некая сила, такая могучая и добрая одновременно, что могла без принуждения и ремня, каким-то невероятным способом объединить вместе два несовместимых мира, мир взрослых и мир детей. Что за сила такая? – Ванюша ответить не мог, однако детское чутьё, а главное то, с какой непринуждённостью дети вписывают себя в грандиозно великую картину под названием «Мироздание», позволяли ему, ни на секунду не сомневаясь, утвердительно кивать головой: «А вы что, дяденька, не верите в эту силу!? Вы и на Земле-то потому стоите, что она есть!» Впрочем, мальчик, пока его все вокруг звали Ванюшей, и он легко соглашался с этим, не задумывался и не пытался осознать свою сопричастность с этой силой. Он воспринимал её как данность, такую же неоспоримую, как солнце на небе и поля на земле, как отца и маму и даже различал её в мирном жужжании пушистого шмеля. И неизвестная сила отвечала ему взаимностью, оберегала и любила.

Однажды поздним зимним вечером они с другом Колькой решили испытать себя на храбрость. Серьёзно наблюдая друг за другом, они напялили валенки, закутались в шарфы и вышли во двор. Мела позёмка, на лиловом небе смутно темнел дальний лес.

– Иди, – поёжился Колька.

– И пойду, трус! А ведь мы слово давали.

– Сам ты трус!..

И мальчики осторожно пошли к лесу, высоко задирая ноги, утопая в снегу…

Обратно их принесли замёрзшими, испуганными и закутанными в большие тулупы. Когда они отогрелись, отцы, не сговариваясь, сняли ремни и всыпали так «чтобы остеречь на будущее». Странно: боль быстро забылась, пострадавшее место, сами понимаете, мягкое. Не забылось Ванюше одно. Когда они окончательно потеряли собственные следы и накричались до хрипоты, он остановился, прислушался, и, схватив друга за руку, потащил сквозь кустарник и молодую поросль. Ветки больно хлестали по лицу, а он шёл и повторял: «Нам туды. Нам туды надо».