Дрёма

Угомонись, старлей, «прославлю». Жить не лозунги над головой таскать. Потаскал и бросил в общую кучу, до следующего случая. Одно радует: твоё мнение и твоё суждение больше никогда ни в кого не выстрелят. Не убьют и не ранят!

Старлей опустил руки, будто в них сразу иссякли силы, и опёрся спиной об острый угол ящика. Хватит разглагольствовать, вот наступит новый день и при свете его будешь геройствовать. Он вскинул голову. Взгляд, что-то пытался разглядеть в сумраке палатки. Укрепи! Укрепи, когда колени задрожат и тело запросит пощады. Укрепи!

Ваня быстро выпрямился, резким движением смахнул слезу с глаза. Отставить нюни! День. Один день – и вся жизнь!

Что же было потом?

И снова воспоминания унесли его в прошлое.

Потом было рождение. Чьё? Уж точно, не моё! Я родился в одна тысяча девятьсот… А кто сказал, что не моё!? Всё верно: в тот день родился мой сын, а вместе с ним родился я. Заново.

Ваня отложил толстую потрёпанную тетрадь и взял другую, ту, что без картинки на обложке, зачем-то при этом тихо нашёптывая:

– Заново. Заново… Странно, почему я писал не от первого лица? Звучит как: «Мы царь…» И он принялся читать.

«Вокруг сновали люди, в основном мужчины. Праздные – с цветами; и деловито снующие туда-сюда – без цветов, но с сумками. Между ними белыми пятнами мелькали медсёстры, нянечки. Они были похожи на ангелов лишённых крыльев и от того не порхающих. Они шаркали и цокали каблуками.

К белым халатам с надеждой устремлялись те, кто толпился в большом холле и на улице. Окружали нянечек и медсестер, настойчиво заглядывали в глаза, о чём-то просили, на чём-то настаивали. Ваня был среди них.

На третьем этаже, в общей палате, измученная предродовыми схватками стиснув зубы, стонала его жена. Стонала от боли. В перерывах плакала от обиды – палата напоминала ей прифронтовой госпиталь: кровати, кровати, белые дужки, белые стены. Скособоченный светильник на потолке, удерживающийся на честном слове электрика. Она плакала от обиды: у других мужья, как мужья. Пристроили жён в одноместные человеческие «люксы», а тут одно убожество, ощущение свиноматки. Отношение такое, будто ты не готовишься родить нового человека, а являешься некой машиной, штампующей детали. За тобой следят, обслуживают и жмут на все рычаги: давай же, тужься!

Ванино воображение живо представило себе справедливое ворчание жены, он поёжился и виновато огляделся вокруг. Ну, что, совестливый! Даже роды жене не можешь организовать комфортные. Денег нет! Ну, ну. Другие вон… Самобичевание прервал резкий сигнал:

– Ты чэго! Оглох что ли?

Ваня отошёл на обочину и пропустил чёрный «Лексус» с кавказким акцентом. Вообще-то машины он любил, но сейчас возненавидел. «Ездят тут всякие. Букеты, шары, фотографы. Позирующая медсестра. Полуобморочная мамаша и рядом толстый производитель счастья. Гордый за себя, красующийся.

Сегодня Ваня прождал зря. На следующий день его тоже не пустили и только знакомый усталый голос в телефоне сообщил:

– Мальчик. Три с половиной. Такой… такой хорошенький. Крохотный.

– Пустите меня!

– Не положено.

– А тому хрычу можно значит!

Тётка внушительных объёмов, чей белый халат напоминал лоскуток, накинутый на скалу, грудью загородила дверь. Её глаза смерили: «А ты что дашь? Ничего? Так что же ты, милый, в герои лезешь!»

– Так, папаша, я сейчас охрану вызову, будете нарушать!

Сына Иван увидел уже протрезвев.

Увидел и сразу словно очнулся. Вот оно его детство! Давно забытое, заброшенное куда-то в чулан, где под слоем пыли дожидается очередной генеральной уборки. Когда вытаскиваешь из-под хлама неказистый пистолетик вырезанный рукой отца, крутишь в руках, глупо улыбаясь. Силился припомнить, натружено морщил лоб, пытаясь хоть как-то расшевелить неповоротливую память. Напрасно. Память бродила, заходила в тёмные закаулки, куда угодно, но тщательно избегала двери, с названием «Детство». Он подталкивал: «Что же ты, как вкопанная!» Память упиралась. Вглядывалась подслеповато и упрямо твердила: нельзя. Тебе, взрослому никак нельзя! Перетопчешь там всё. Детство-то оно ма-аленькое, хру-упкое. Вон, иди, зовут:

Иван осторожно взял из рук торжественной медсестры свёрнутое конвертом одеяло. Сердце учащённо забилось, вот глупое и чего? Все когда-нибудь становятся родителями (и даже «лексусы»). Приподнял уголок и заглянул внутрь.

Обыкновенный младенец, шаловливо выставил крохотное ушко из-под чепчика и беззаботно спал. Вот те на, и носом не поведёт, спит, будто ничто земное не смеет побеспокоить его сон, – Ваня довольно покачал головой:

– Спит.

И верно… Верно – вот оно моё потерянное давным-давно, детство! Потерянное второпях, обронённое на бегу по дороге метко названной кем-то «отрочество». Вот уж точно – отрёкся, так отрёкся. Махнул рукой: что ты можешь наивное детство? – и тут же поклялся быть сильным, успешным, героем. Героем? Кто он – герой? Ваня, Ваня, вот спит твой сын, он ещё пока не осознал себя в этом мире, не накачал мускулы, не поклялся защищать его – свой мир – всеми правдами и неправдами. Его может сейчас каждый обидеть, ткнуть, пнуть и даже… убить, – Ваня внутренне содрогнулся, и крепче прижал к груди кружевное одеяло. – Порву каждого!.. Глупец ты, Иван, люди оттого и мечутся по Земле, сооружают стены, вооружают телохранителей и армии, придумывают хитроумные коды и замки, что знают – они смертны. А это дитя спит так, будто на все сто процентов и даже больше, уверенно: ничто не случится, если этому не суждено случиться, ибо всё небесное воинство, заслышав его плач, расправит крылья и укроет ими от всех бед и несчастий. Он дремлет как сильный, он сейчас могущественнее любого земного владыки. Он не боится, не изворачивается, не гневается и не судит. И жизнь, и смерть у него преспокойно умещаются в одном вдохе…, – Дитя повело носиком, приоткрыло веки, взглянуло куда-то в вверх, не замечая никого, зевнуло и снова уснуло, – … в одном взгляде. Вот то, что ты потерял Ваня – детскую непосредственность и безоговорочную веру: всё в этом мире сотворено любовью! А раз так, то нечего боятся и переживать. Смотри, как дремлет, как у Христа за пазухой.

– Дрёмка, – прошептал одними губами Ваня.

Сердце в груди не унималось.

Куда ты неуёмное? Остановись! Я теперь больше никуда не спешу. Ты взгляни на сына. Куда спешить? Что догонять? Всё величие этого мира, всё к чему он стремится, спотыкаясь, падая, расталкивая остальных, все его гранитно-мраморные нагромождения, рекорды скоростей и высот – ничто! Оно рассыпается в прах и падает ниц перед ним, перед этим крохой, мирно посапывающим и ни о чём не подозревающим. Вот она – истина, не оспаривающая своё право на жизнь – она есть! Она будет несмотря ни на что. Злая воля, потопы, и землетрясения, никто и ничто не способно не то, что убить это дитя, но даже приблизиться к нему! И знаешь почему, глупое сердце? Ты боишься не успеть, остановиться, боишься инфарктов, малейшая тревога и вот затрепыхалось и холодеешь в груди, хотя совсем недавно властно гнало кровь по венам, повелевало, гордилось, и кичилось, желало и отвергало! А вместе с тобой и я – твой раб. Дрёмку не назовёшь рабом. Раб дрожащий? Взгляни на него, ну разве может раб так уверенно спать, не думая ни о чём? Что?.. Сумничало! Впрочем, это твоя, если хочешь, природа – умничать. Да, дитя может проголодаться, оно испытывает боль и холод. Верно – всё верно. Какое ты смешное, сердце: собственные страхи ты примеряешь на весь мир, Вселенную. Тюбетейку на солнце. Будет плакать, обязательно будет плакать – он человек, рождённый на земле. И он человек по образу и подобию! И пока он не прислушивается к твоим страхам, а живёт свободно: и рождением и смертью, – он поистине велик! Чувствуешь разницу?

– Что ты там шепчешь, Ваня?

Жена прижалась к мужу, с тревожным ожиданием.

– Да я говорю сердцу: не обольщай больше меня далёкими берегами. Я обрёл свой берег. Вот он – Дрёмка.

– Какой же он тебе «дрёмка»? Что за имя такое?

Ваня рассмеялся:

– Это не имя, любимая, это состояние когда мир в тебе и ты в мире.

Жена не поняла, но устало улыбнулась:

– Глупый ты у меня. И за что полюбила, сама не знаю?

Сына назвали обыкновенно, никто не задавал лишних вопросов в ЗАГСе, когда выписывали Свидетельство о рождении. И только Ваня продолжал настойчиво называть сына Дрёмой. Родные и близкие привыкли к этой отцовской блажи и сами нет-нет, да позовут:

– Дрёма, иди сюда…»

* * *

Старлей осторожно закрыл тетрадь. Весь его вид теперь не соответствовал обстановке полевой палатки, забитой храпящими телами.

Представьте себе тесное, едва освещённое каким-то сумрачным, багрово-кирпичным светом, пространство, погружённое со всех сторон в непроницаемый мрак. Внутри воздух был настолько насыщен и плотен, что представлялся некой застывшей субстанцией, что-то вроде холодца, в котором среди дымных колец и прелых испарений, угадываются неясные контуры двухъярусных кроватей, табуретов, хаотично развешенного камуфляжа, портянки вперемешку с носками и оружием. Хочется выскочить наружу, вдохнуть свежего воздуха, как, вдруг, у печурки замечаешь и вдохновенное лицо, и сияющий взгляд.