Дрёма
Шрифт:
Колька запомнил порку и больше в лес ночью не ходил, пока не вырос. Ванюша вспоминал пережитый кошмар и тот спасительный голос. И на лес обиду не держал – сами виноваты, тоже мне храбрецы.
У них в посёлке жил гармонист, кстати, тёзка мальчика. На все праздники обязательно зазывали его: «Ванька айда, и гармонь захвати». Ванька, Ванькой, а пел он так задушевно и пронзительно, ни одно сердце устоять не могло. Ванька погиб глупо и обыкновенно: напился и замёрз, когда возвращался с праздника, в том самом лесу его и обнаружили утром. «И чего туды попёрся, чудило пьяное». И лицо его и повадки Ванюша, как ни силился, не мог вспомнить, а вот голос запросто. На пластинках так редко пели.
Таким же был и тот подслушанный однажды в заснеженном, тёмном лесу голос – незабываемым и сильным.
Ванюша вырос и как-то незаметно все стали называть его Ваней.
Детство, конечно, у каждого оно своё. И не всегда беззаботное: «У выродок и откуда ты мою голову взялся?». И тогда не до нежностей, нужно было не по-детски, с запасом, думать о дне завтрашнем. Вера в чудо для этих маленьких добытчиков – пустой звук: «Все чудеса с накладной бородой. Эти фокусы нам известны. Эх, ты мелкотня пузатая, – отмахнётся надутый карапуз, – Ага, жди, что тебя из мешка, запросто так, накормят и напоят. Пока сам не постараешься – сгинешь с голоду». В маленьком сердце любовь ещё поискать нужно, постараться по всем закоулкам. Забитая и загнанная, приученная бояться она – любовь – может и не показаться, сколько не аукай. Выйду, по морде получу – пройденный урок. Лучше отсижусь. Говорят, рецидивистов тянет обратно в тюрьму, «там их дом родной».
Тем не менее, какими бы разными ни были человеческие судьбы – детство никто не миновал, это уж точно. И вспоминая о нём, всегда возникает чувство утраты: что-то было такое… такое, что и памяти мало и опыт жизни, всегда на всё имеющий ответ, на сей раз отмолчится, пожмёт невразумительно плечами и не ответит. Что-то теряем мы все, распрощавшись однажды с детством? Не короткие штанишки и смешные платьишки, не игрушки и влечение к сладкому. Всем этим может похвалиться любой взрослый, покровительственно потрепав малыша по шевелюре: подрастёшь, и сам себе начнёшь конфекты покупать в магазине, килограммами. Малыш выслушает, сверкнёт радостно глазами: «Вот здорово будет!» – поскучает за взрослым столом и умчится к себе, в детскую. Мечтать. Родитель проводит взглядом отпрыска и обратится к застолью: «Кому сидим, наливай» «Сколько?» «Ты чего, краёв не видишь?!» Если пересохло в горле, не беда – зальём. Да, жажда теперь недетская, сушит и сушит, зараза. Видимо у детства свой источник, возле него не испытываешь жажду – он неиссякаемый?
Как бы вернуться к нему?..
Что же утеряно нами в детстве, что-то весьма ценное, о чём мы сожалеем потом всю оставшуюся жизнь? Я думаю – взгляд. Да-да, вы будете смеяться, смейтесь на здоровье. Но я утверждаю: мы все теряем детский взгляд на жизнь и вещи…»
* * *
Старлей закрыл тетрадь. Полог палатки захлопал на ветру, по ногам засквозило. На полу зашевелился замерзающий майор и, не пробуждаясь, пробубнил:
– Прохладно, старлей, подбрось.
Ваня поднялся, открыл дверцу печурки, подкинул внутрь дров, засмотрелся, как разгораются, потрескивая, огоньки и вернулся на место.
Уснуть бы! Почему же не спиться? И глаза, кажется, слипаются. Сомкнутся и мерещиться что-то, страшное. В последнее время только страшное. И только потрёпанная тетрадка, нет-нет да вырвет из кошмарных тисков реальности. Ваня улыбнулся. Так в детстве иногда приснится плохой сон, мама нежно разбудит, и сон тут же улетучивается. «Спокойной ночи, сынок».
Странное свойство у этих тетрадок. Написано собственной рукой. Написано коряво, торопливо и далеко не литературным слогом. Вон другие так пишут, такие книги сочиняют, прочитаешь, подивишься: и откуда у людей талант такой – сочинять. В последнее время Ваня перестал читать: «Ну их сочинителей».
А случилось это после одного заурядного случая. Другие уже забыли о нём давно – всё помнить, что случается на войне, с ума сойти можно.
Этим летом, прочёсывая лес на горном косогоре, нашли заброшенную лачужку. Когда-то она служила егерям заповедника и туристам, теперь стала последним пристанищем для полуистлевшего трупа солдата. Как он попал сюда и почему погиб? – об этом могли поведать необструганные брёвна, если бы умели говорить. Ваню передёрнуло. Вот проклятая
память, забыла напрочь милое детство, а увиденное в срубе на опушке, будет помнить долго и так назойливо, до озноба, до зубовного хруста. Злодейка! Труп лежал на полу, в нём мерзко и деловито копошились черви, над ним роились мухи. Жужжали и, выбрав место, садились. Смрад ужасный. И рядом с трупом почему-то валялась книга. Откуда она там взялась? Егеря оставили или сам солдат (глупость конечно, но кто знает?) читал перед смертью? Книжонка очень увлекательная – военные приключения. Ваня такими зачитывался, потом искал продолжение серии и полюбившегося автора, обменивался с другими. На каждой кровати можно было найти подобную книжицу в мягкой обложке. В перерывах между стрельбой и попойками все упоительно читали.– Чего уставился, старлей, трупов, что ли не видел? Снимай жетон и на выход. Сожжём всё к едрене фене, и червей и книги. А чего? Хочешь возиться?..
В тот же день они вернулись в расположение полка. Наспех поужинали и сразу «в люлю», уставший организм не просил – требовал отдыха. Сон был паршивый, липкий. Снилось старлею, как из книги выползают бравые, мускулистые герои, напоминающие, почему-то, белых червей и набрасываются на бедного солдата, тот корчится в предсмертных конвульсиях, стонет. Напоследок с мушиной изворотливостью вылетает сам автор и жужжит, жужжит, жужжит… Утром Ваня порылся в вещмешке, вытащил похожую книжицу и под возмущённые возгласы сослуживцев бросил в печь:
– Ты чего совсем спятил, Иоанн.
– Так больше пользы. Теплее.
Вот тебе и сочинения на свободную тему. Пишут много, пишут по-разному, в зависимости от того, как Бог наградил талантом и, приноравливая талант к личным убеждениям, а свободы как не было, так и нет. Свобода ведь не приходит извне, её не вручают на проходной тюрьмы. Её пишут изнутри. Да-да, именно, пишут (а не декларируют, направо и налево большими тиражами).
Старлей хмыкнул под нос: ты становишься литератором, излагаешь этаким…, – он задумался, подбирая подходящее слово, – высоким слогом. Много писать вредно, это уж точно… А ты для чего писал? Писака! – Ваня потянулся к тетрадям. Потом раздумал, побарабанил пальцами по белым лошадям.
* * *
Он отчётливо вспомнил, когда написал первую строчку. Он тогда, под Новый год, почувствовал себя невероятно одиноким, ему захотелось пожалеть самого себя, найти благодарного, молчаливого слушателя и жаловаться, жаловаться, жаловаться. Дождь за окном и гирлянды на окне были готовы слушать его бесконечно. Тут-то и попалась на глаза вот эта толстая тетрадь, он покупал её для очередного бизнес-проекта. Белые лошади, по его задумке, должны были превратиться в тройку счастья с непременными бубенцами.
И понеслось.
Лихо исписал первую страницу. Душа ликовала и плакала – ей всё нравилось. И тут вдохновение отвлекло автоматическое мигание разноцветных лампочек, под потолком. Зачем они там мигают? Кому? Малышу, который всего лишь несколько часов назад деловито копошился с ёлочными игрушками, радовался сверкающим огням, шуршанию мишуры. Потом был глупый скандал, слёзы… нет, сын не плакал. Удивительно, но он не плакал, он был, как никогда, не по-детски серьёзен, сосредоточен. Жена схватила сына, как куклу и выкрикнув в сердцах: «Без тебя проживу, неудачник», – ушла.
Ваня вспомнил, как он снова перечитал написанное, хмыкнул зло и так же сердито вырвал первую страницу. Долго комкал и потом написал: «Жалость прекрасна, если она не зеркало». Вдохновлённый неожиданным откровением он писал до утра, и утром уснул, спокойный, радостный и совсем не одинокий. А как иначе – на страницах был он сам, вся его жизнь, но сам он не переживал заново эту жизнь, он спокойно рассматривал её со стороны. Он был читателем и автором в одном лице. Можно сказать, он терпеливо выслушивал самого себя, не осуждал, не одобрял, но и не безучастно – то был необыкновенный слушатель. Да и рассказчик не лукавил – он каялся. Честно, глаза в глаза. Для него – для Вани – написанное не было простой беллетристикой, увлекательным романом. Развёрнутые страницы напоминали разорванную с силой грудину и вывернутую наружу: неприглядно, честно; больше чем просто голый.