Дрейфус... Ателье. Свободная зона

Лея. Природа, деревья, ночь.

Симон. «Природа, деревья», это все их штучки, а ты и клюнула? «Это красиво…»

Лея. Их штучки? Что за штучки?

Симон. Да все это! Природа, деревья, луна, звезды, небосвод, теплый воздух, птички, толстые коровы, фауна, флора — все часть их чертовой пропаганды, «возврата к земле», все…

Лея. Ладно, завтра поговорим… Спокойной ночи.

Симон. Да, да, именно так, спокойной ночи!.. По сравнению с четырнадцатым годом они делают успехи! Дают сами себе пару затрещин, быстренько подписывают перемирие и начинают воевать со штатскими. Для них это труда не составляет, да и для природы полезнее. И раз уж мы об этом заговорили, советую тебе попользоваться их драгоценной природой, коль скоро мы забрались в эту глушь. Потому что, если мы когда-нибудь отсюда выберемся, поверь мне, столько зелени ты никогда больше не увидишь. Мы никогда, слышишь, никогда никуда не уедем с бульвара Барбес. Будем прогуливаться от Шато-Руж до Маркаде, и ни шагу дальше. Ну, может быть, в праздник сделаем небольшой крюк до Анверского сквера или до Восточного вокзала выпить стаканчик в «Экю-де-Франс»…

Лея. Нет, ты положительно свихнулся. Я сплю, какой еще «Экю-де-Франс»?

Симон. Вот именно, ты спишь, а я бодрствую!

Лея. Бодрствуй, если хочешь, но молча…

Симон. По крайней мере, туда зелень не доберется! (Лея энергичным движением начинает поправлять свою импровизированную подушку и вдруг замирает. Симон встревожен.) Ну, что там еще?

Лея (шепотом) Ты разбудил маму!

Симон. Я?

Лея. Да, ты. Кто же еще? Папа Римский? А все твои идиотские выходки!

 Из-за перегородки слышны голоса:
 — Морисетта?
 — Да, мамусечка.
 — Который час?
 — Четыре или пять, я не знаю; спи, спи.

— Спи? Это я должна говорить «спи»; мать должна говорить дочери «спи», а не дочь матери. (Пауза, мать продолжает.) Лея засыпала сразу, а ты, стоило мне сказать «спи», начинала прыгать и скакать в кроватке: гоп, гоп, гоп — и кричать, а когда наконец засыпала, то продолжала кричать во сне; соседи с ума сходили. «Что происходит, что у вас случилось, мадам Шварц?» — «Ничего, ничего, это моя Морисетта во сне кричит». А твой отец только смеялся. Доктор Клейн всегда говорил: «Это глисты», — но твой отец возражал: «Нет, это нервы, а не глисты». Как они ссорились! «Месье Шварц, разве я даю вам советы, как кроить одежду?..»

 — Спи, мама, спи!
 Мать начинает петь колыбельную. Ее напевные звуки напоминают идиш, на котором и разговаривают мадам Шварц и Морисетта. Симон и Лея, замерев, слушают.

Симон (словно очнувшись от кошмарного сна). Лея, прошу тебя…

Лея. О чем?

Симон. Убеди ее не говорить больше на идише, пожалуйста. (Лея вздыхает. Колыбельная звучит все громче. Симон срывается на крик.) И будь любезна, не вздыхай, когда я с тобой говорю!

 Молчание. Колыбельная смолкает. Теперь прислушиваются за перегородкой.

Лея (сдавленно шепчет). Симон, ночью, в доме, затерянном в…

Симон (прерывает ее). Ночью, днем, на улице, дома — нигде никто не говорит на идише, ясно? Никто больше не говорит на идише. Забыли, прекратили, заговорили по-французски. (Помолчав.) Черт, я же не прошу ничего особенного. Только одного, только одного! (Лея рыдает, зарывшись головой в постель. Симону становится ее жалко.) Ну ладно, ладно, если нас оставят вместе, поговорим об этом в Дранси, давай спать…

Лея. Даже когда она молчит, тебе кажется, что она молчит, как старая еврейка…

Симон. Пока пусть помолчит. А там видно будет…

Лея (перебивает его). Когда она начинает говорить по-французски, ты кричишь, что так еще хуже.

Симон. Пусть объясняется знаками, как глухонемые. (Лея не отвечает. Симон продолжает.) Тогда незачем было брать фамилию Жирар и обзаводиться фальшивыми документами. Ждали бы их дома, там все же было удобнее.

Лея (встает с кровати). Включи!

Симон. Что включить?

Лея. Свет!

Симон (ворчит). Тебя не поймешь: погаси, включи… (Неохотно зажигает свет. Лея одевается.) Что ты еще задумала?

Лея. Одеваюсь, ты же видишь?

Симон. Вижу! Но зачем?

Лея. Пойду прогуляюсь.

 Молчание.

Симон (кивает). Если табачная лавка на бульваре Барбес открыта, будь добра, купи мне две пачки табаку «Капрал» и папиросной бумаги.

Лея. Будь добр, оставь меня в покое со своим бульваром и папиросной бумагой!

Симон (помолчав). Лея, предупреждаю тебя, на пятьсот километров вокруг все закрыто, и даже днем не подают ничего горячего… Только горькую настойку и домашний ликер.

Лея (стоя у двери). Лучше провести остаток ночи в свинарнике со свиньями, чем лишнюю минуту в одной постели с тобой.

Симон. Великолепно, но при условии, что здешние свиньи не антисемиты. Ложись, не валяй дурака. Я больше не шелохнусь и буду молчать. Впрочем, я и так ничего не говорил. Да и что я мог сказать?

Лея (идет к кровати, яростно крича). Чего ты хочешь? Что я, по-твоему, должна с ней сделать? Что?

Симон. Зачем так кричать? О чем это ты?

Лея. По-твоему, я должна была уехать в свободную зону со своим милым муженьком…

Симон. Благодарю.

Лея. …а ее оставить в Париже? Или бросить в Бон-ла-Роланде или Питивере?

Симон (напевает).

Все хорошо, прекрасная маркиза, Все хорошо, все хорошо. Но вам скажу, конечно, из каприза, Что там прекрасно слышно все.

Лея (сидя на кровати). Значит, по-твоему, она больше не имеет права говорить, не имеет права дышать, права жить?

Симон. Разве я в этом виноват? (Лея пинает ногой пакеты и узлы, разбрасывает их по комнате, пытаясь отыскать шаль и теплые ботинки. Симон, приподнявшись на кровати, наблюдает за ней, потом спрашивает.) Что ты там делаешь? У тебя нервный тик, пляска святого Витта?

Лея. Порядок навожу.

Симон (тихо). Между нами говоря, неужели надо непрерывно стенать и читать лекции на идише каждому встречному гою в униформе?