Другой Владимир Высоцкий

Вообще тема военных песен Высоцкого — особая тема. Она до сих пор используется высоцковедами как пример того, что бард был истинным патриотом своей родины. Хотя на самом деле он и этот патриотизм иной раз пытался обратить против существующей власти, пряча во многие свои военные песни протестный подтекст. Причем эта практика стала применяться им практически с самого начала его творчества. Как признавался сам Высоцкий: «Мои военные песни написаны на военном материале, с прикидкой на прошлое, но вовсе не обязательно, что разговор в них идет только о войне. Я еще раз хочу повторить, что мои военные песни все равно имеют современную подоплеку».

А вот что по этому поводу пишет высоцковед С. Юрьенен: «Реализовалась она (военная тема) в песнях… певец говорил об этом сам — не только как память о павших в минувшей войне, но и в качестве метафоры собственного индивидуального боя за правду, экстремальной, пограничной ситуации певца в «войне» с «организациями, инстанциями и лицами»…»

Если взять, к примеру, строчку «как прикрытие используем павших» из песни «Мы вращаем Землю» (1972), то в ней читается явный намек на действия советской пропаганды, которая часто оправдывала действия своих властей темой человеческих потерь в войне. Например, во время ввода войск Варшавского договора в Чехословакию в 1968 году в советской прессе упоминались сотни тысяч погибших советских солдат, что должно было стать оправданием для ввода: дескать, не для того наши солдаты погибали в войну, чтобы теперь отдавать Чехословакию Западу.

Впрочем, эту тему развивали не только советские пропагандисты. В том же конце 60-х мировое еврейство начало активно пиарить тему холокоста — массового уничтожения евреев во время Второй мировой войны. И упомянутую строчку из песни Высоцкого можно было применить и к данным событиям тоже.

В песне «Черные бушлаты» (1972) речь идет вроде бы о евпаторийском десанте времен войны, но в подтексте спрятано другое: герой песни, сапер — это сам Высоцкий, который воюет в «тылу» с советской властью, в то время как диссиденты борются с ней же на переднем крае и несут потери. Герой песни погибает, в чем можно увидеть намек: Высоцкий знал, что не доживет до «восхода» (перестройки), но уверен, что он обязательно случится («восхода не видел, но понял: вот-вот и взойдет!»). Финал у песни такой:

Мне хочется верить, что грубая наша работа Вам дарит возможность беспошлинно видеть восход!

Высоцкий не доживет до перестройки всего пять лет и не увидит, к каким последствиям она приведет страну. Для миллионов советских людей, по сути, случится не «восход», а форменный «закат» — развал страны, хотя при этом взойдет звезда новой капиталистической России. Но большинство из «племени» Высоцкого этому «закату-восходу» будут только рады — они при этом существенно поднимутся. Получается, что, с их точки зрения, Высоцкий не зря бродил «по тылам».

Еще в одной военной песне Высоцкого — «Тот, который не стрелял» (1972) — речь идет не столько о войне, сколько опять же о современности, спрятанной в подтексте. Автор воздавал хвалу тем людям во власти, которые в него не «стреляли», а стремились ему всячески помочь. Правда, в концовке песни бард погрешил против истины: с каждым годом таких людей во властных структурах становилось не меньше («убив того, который не стрелял»), а все больше, поскольку мелкобуржуазная конвергенция способствовала тому, чтобы протестное творчество Высоцкого находило все больший отклик в сердцах советских номенклатурщиков. Как пел сам Высоцкий в том же 72-м: «Меня к себе зовут большие люди, чтоб я им пел «Охоту на волков».

В сентябре 1975-го на своих концертах Высоцкий стал исполнять новую песню — «Балладу о детстве» («Час зачатья я помню не точно…»). В ней шла речь о временах уже достаточно отдаленных — с конца 30-х до середины 40-х. В тогдашней советской историографии было принято писать об этом времени в основном с пафосом, как о времени героического до- и послевоенного строительства. Героического тогда и в самом деле было много, однако, когда происходит некий перекос в одну сторону, люди невольно стремятся заполнить вакуум альтернативной информацией. Именно ею и наполнил Высоцкий свою «Балладу о детстве». Естественно, речь в песне шла о его собственных детских годах, хотя поводом к появлению этого произведения было детство его вымышленного ровесника — героя киноленты «Вторая попытка Виктора Крохина».

Эту картину начал снимать на «Ленфильме» режиссер Игорь Шешуков. В ней речь шла о трудной послевоенной судьбе подростка, который, вынужденный расти без отца, с детства должен был доказывать свою правоту с помощью кулаков. В итоге он станет известным боксером. Именно под эту историю Высоцкий и родил на свет свою песню. Причем начало ее он написал в считаные часы — когда вместе со Станиславом Говорухиным летел из Москвы в Одессу. Поскольку чистой бумаги у него под рукой не было, он использовал в качестве черновика… журнал «Советский экран».

Между тем, как и положено истинному либералу, автор описал события почти 40-летней давности с позиций именно своего «класса». Например, в самом начале он сообщает, что его герой (повторюсь, что под ним подразумевался сам Высоцкий) родился в те времена, «когда срока огромные брели в этапы длинные». Если вспомнить, что конец 30-х был памятен миллионам советских людей не только гулаговскими этапами, но и многими другими событиями, возникает вопрос: почему Высоцкому понадобилось выделить именно это? Да потому, что совсем недавно в Париже он прочитал «Архипелаг ГУЛАГ» и решил уже в начале песни заявить ее как некую антитезу официальному курсу с его замалчиванием сталинских репрессий. Две строчки в песне — и вот вам спор с государственной идеологией.

Вообще начало песни насыщено уголовной тематикой, которая всегда была близка Высоцкому. Например, свое рождение на свет он описывает весьма замысловато: «первый срок отбывал я в утробе», а также — «в первый раз получил я свободу по указу оттридцать восьмого» (речь идет о сталинском указе 1938 года, запрещавшем делать аборты).

Далее в песне описываются предвоенные, военные и послевоенные будни великой страны сквозь призму взгляда простого советского человека, обитателя многонаселенной коммуналки на Первой Мещанской (Высоцкий жил там с матерью, деля трехкомнатную квартиру с еврейской семьей Яковлевых: Гисей Моисеевной и ее сыном Михаилом). Упоминание о первой в песне имеется. Именно к ней обращается сосед Евдоким Кириллыч: дескать, «эх, Гиська, мы одна семья — вы тоже пострадавшие, а значит — обрусевшие: мои (сыновья. — Ф. Р.) — без вести павшие, твои — безвинно севшие». То есть по автору выходило, что русские и евреи, по сути, были уравнены в правах: удел первых — погибать на фронте, удел вторых — безвинно сидеть в ГУЛАГе. И все — пострадавшие (то есть одна семья).

На самом деле самый большой урон (как во время репрессий, так и в войну) несли тогда именно русские, поскольку их как раз особенно и не щадили, в то время как евреев — наоборот. Связано это было каке демографией (русских в процентном отношении было больше), так и с большой политикой (явно ущемлять права евреев было опасно, так как это могло испортить отношение к СССР мирового еврейства). Поэтому если в конце 30-х репрессии и затронули многих евреев, то в основном это касалось представителей номенклатурного сословия, а рядовых «гись моисеевн» среди репрессированных было меньшинство. Да и тех в лагерях по большей части сильно не мордовали, назначая их на разного рода «хлебные» должности. Читаем у А. Солженицына:

«До лагерей я думал: «наций не надо замечать», никаких наций вообще нет, есть человечество.

А в лагере просыпаешься и узнаешь: если у тебя удачная нация — ты счастливчик, ты обеспечен, ты выжил! Если общая нация — не обижайся.

Ибо национальность — едва ли не главный признак, по которому зэки отбираются в спасительный корпус придурков (лагерные работники «хлебных» должностей. — Ф. А.). Всякий лагерник, достаточно повидавший лагерей, подтвердит, что национальные соотношения среди придурков далеко не соответствовали национальным соотношениям в лагерном населении. Именно: прибалтийцев в придурках почти совсем не найдешь, сколько бы ни было их в лагере (а их было много); русские были, конечно, всегда, но по пропорции несравненно меньше, чем их в лагере (а нередко — лишь по отбору из партийных ортодоксов); зато заметно сгущены евреи, грузины, армяне; с повышенной плотностью устраиваются и азербайджанцы, и отчасти кавказские горцы.