Дубль два

Она вышла через минут двадцать — наверное, очередей в сетевом продуктовом отделе ЦУМа не было. Переложила свёрток, а в ноги ему определила пакет с покупками. И, махнув мне, покатила скрипучий транспорт к так удивившим меня плодово-овощным развалам на картонках под липами. Я проследовал за ней. К пакету прибавились кульки с зеленью, прямо на одеяльце легли по бокам две помидорины и три огурца. Бабулька-продавщица говорила с Алисой, как давняя знакомая или родственница, а на меня поглядывала очень подозрительно.

Коляска осталась прямо возле двери подъезда. Хозяйка книжного подхватила ребёнка, сложив между ним и собой салатный набор. Пакет из «Магнита» я еле успел зацепить сам, и пошагал за ней. В подъезде было просторно, прохладно и неожиданно чисто. И до квартиры оказалось всего пять ступенек — первая дверь налево, крашенная неровной оранжевой краской, оказалась нужной.

— Проходите, пожалуйста! — раздалось из квартиры. И я шагнул следом, будто вампир, дождавшийся приглашения в чужой дом.

— Можно не разуваться! — донеслось откуда-то из глубины, наверное, из кухни.

Я предложению не внял, стянув кроссовки. Заходить в гости обутому — некультурно, мне так с детства говорили.

— Проходите в зал, я скоро! — на кухне что-то звякало, шуршало, лилась вода и раздавалось увлечённое гугуканье малыша.

В зале было просторно. Хотя, скорее, пустовато. Стенка напротив двери была из трёх битком набитых книжных шкафов и одного, видимо, платяного. Слева стоял диван, рядом с ним — детская кроватка. На полу — ковёр с геометрическим узором. И протёртыми дорожками от шагов по двум углам. Видимо, его заботливо переворачивали, чтоб протирался равномерно. На стене над диваном — другой ковёр, поменьше. Такие, кажется, называли гобеленами. На этом красовалось «Утро в сосновом бору» Шишкина. Ровно посередине — фото в рамке, большое, чёрно-белое. По центру — девчушка, напоминавшая Алису. Только возрастом лет десяти. Справа, положив руку на плечо дочери, за ней стояла мама. Сейчас дочь была больше похожа на неё, чем на себя в детстве. А чуть позади слева, одной рукой обнимая женщину, а вторую положив на второе плечо девчонки, стоял, улыбаясь, мой батя.

Глава 10 История Алисы

Я был уверен, что после лесника дяди Мити, откровений Дуба, сожжения паразита, бесед с Мастером и монахом меня уже вряд ли можно чем-то удивить. И снова ошибся.

Отец смотрел со снимка точно так же, как с фотографий в семейном альбоме. Или тех, что висели на стенах дома в Вороново. Глубокие продольные морщины на лбу, лучащиеся — в уголках глаз, левая бровь чуть выше правой. Кажется, вот-вот разведёт руки и скажет: «Вот такая петрушка, сынок». Хотя я точно знал — не разведёт. И не скажет.

Пытаясь хоть как-то оторваться от его внимательного, чуть насмешливого взгляда, я с усилием заставил себя отвернуться от вышитых медведей, замерших на гобелене. Глаза скользили по книжным полкам передо мной, тщетно пытаясь за что-нибудь зацепиться. Наконец, удалось. Книга была едва ли не наполовину вынута из ряда, и по обложке было видно, что доставали и перечитывали её часто. Сегодня, совсем недавно, я купил точно такую же. Она и ещё три других приобретения улеглись в бардачке Форда, надёжно скрыв конверт Мастера. «Сто лет тому вперёд» такими же мультяшными буквами было написано на корешке. Из книги выглядывали закладки на таких же полосках из обычных листков в клетку. Той же ширины — четыре клеточки.

— Проходите, пожалуйста, на кухню, — голос звучал неуверенно.

Сестра звала меня к столу. Ни стола, ни сестры у меня не было. Гостья из будущего оказалась приветом из прошлого. Не моего, но близкого мне. Очень близкого. Я отвернулся от шкафа, осторожно, одним пальцем задвинув книгу вровень с остальными. И вышел, мельком глянув на фото. Вот такая петрушка, батя…

На столе была миска с салатом, натуральная, железная, эмалированная, со сколотыми краями. Рядом — глубокая тарелка с пельменями. Судя по их форме — вечными, неизменными несмотря ни на что, «Останкинскими». Теми самыми, что десятилетиями не меняли ни дизайна упаковки, ни рецептуры, видимо. Поэтому и на вкус оставались такими же. Рядом стояла соусница, в которой, судя по запаху, был уксус. Яблочный. Я остановился в дверях, как приклеенный. На моей памяти никто не ел пельмени с уксусом. Кроме нас с отцом.

Алиса стояла у окна, спиной к нему, и не знала, куда деть руки и глаза. То теребила край фартука, красного в крупный белый горох. То поправляла тарелки и ложки на столе. Вилок почему-то не было. То оглядывалась на ребёнка, что уже без свёртка из одеяла лежал на подоконнике. В обычном ящике из тонких досочек. Только с одной короткой стороны верхних реек не было, и оттуда торчал край сложенного матрасиком одеяла, а на нём — будто приплясывавшие ножки в ползунках. В руках у младенца болтался Чебурашка из искусственного блестящего коричневого меха. У меня в детстве был точь-в-точь такой же, только потерялся, когда я пошёл в школу. У него ещё на правой лапе шерсть была подпалена — я учил его не совать руки к конфоркам газовой плиты и в розетки. В розетку лапа не пролезла, а над синим цветком огня тут же вспыхнула оранжево-зеленоватым, завоняв всю кухню.

— Угощайтесь… пожалуйста, — вернула меня из прошлого девочка из будущего. Чёрт, я окончательно запутался во временах и людях.

Я сел, а точнее почти упал на табуретку. Самую обычную, крашеную голубой краской, с круглой не то салфеткой, не то подушкой, плетёной из лоскутков. У дяди Мити в бане и дома были точно такие же половики. Слева от меня стоял старый холодильник «Бирюса», тяжко вздыхая. Кажется, я вот-вот начну вздыхать точно так же. За ним в углу кухни капал кран, и брызги от редких капель, падавших на ручку красной истёртой пластмассовой разделочной доски отлетали на хромированный бок чайника, что стоял на плите рядом с раковиной. Единственное яркое пятно на всей кухне. И то, пожалуй, только потому, что был заботливо отмыт до блеска. Солнечные лучи высвечивали причудливые узоры на его боках. Маленькие царапины складывались в круги. Было видно, что чайник заслуженный, опытный, ветеран. Рядом с ним в ковшике грелась бутылочка с соской — стеклянная, с узким горлышком и выпуклыми рисочками. Такие в моём детстве выдавали на молочных кухнях, закупоренные маленькими тёмно-коричневыми пробочками. Кухонный, громко сказать, «гарнитур» состоял из двух полок внизу и трёх сверху, одинаковых, с алюминиевыми длинными козырьками ручек. Фасады оклеены серым глянцевым шпоном с рисунком не то под гранит, не то под глаукому. На верхних ящиках — переводные наклейки в виде ярких аквариумных рыбок. Хлебница из тонких реек со сдвигающейся наверх крышкой. Связка лука в капроновом чулке на гвоздике. Хоть бы календарик какой на стене висел — а то по этому антуражу год за окном вообще не установить. Правда, виси тут плакат с цифрами и картинками — я бы не поручился, что он попадал бы не то, что в текущее десятилетие, а даже в век.

— Остынут же пельмени, жалко, — робко напомнила хозяйка. И была совершенно права. Было жалко до слёз всех — и пельменей, и её, и ребёнка, и, почему-то, себя. Но себя, привычно, меньше прочих, конечно. Спина сама собой выпрямилась, вспомнив, что нужно держаться. Внутри при этом что-то противно натянулось.

— Как так получилось, Алиса? — спросил я без особой надежды на внятные объяснения. И снова ошибся. Она опустилась на вторую в кухне табуретку, словно рухнув, как и я недавно, и начала говорить…

Ей было двадцать. Павлику, которым оказался розовый свёрток, превратившийся в малыша с Чебурашкой, был годик и три месяца. И последние полгода они были совсем одни.

Алиса родилась в конце девяностых. Наверное, забытые сейчас навыки выживания в режиме жесточайшей экономии, позволившие ей и сыну по-прежнему жить и дышать, были родом оттуда. Мне ли, родившемуся в самом начале годов, что сейчас называют «лихими», не знать. Мама её работала в библиотеке и мыла полы в школе и доме быта, где на какую-то неизвестную часть ставки работала продавцом книжного магазина. Там она встретила папу. Командированный на усиление и повышение эффективности того самого песчаного карьера, что попался мне на подъезде к Белым Берегам, он смог усилить и повысить эффективность ещё и её, Тамары Смирновой. Её тогда было чуть меньше тридцати. Ему — за сорок. Тома советовала командированному книги, которые нравились ей самой. Он делал вид, что не читал их, покупая в каждый визит чуть ли не по десятку. Потом выкупил для неё магазинчик, помог как-то с квартирой. И приезжал два-три раза в год, когда появилась дочь. Присылал денег, а когда было совсем тяжко — продукты, одежду и детские игрушки.

В это время из ящика на подоконнике выпал Чебурашка. Кувырнулся и замер прямо рядом со столом, глядя на меня круглыми глазами с оранжевой пластиковой мордочки. Протягивая ко мне, будто за помощью, правую лапу. Шерсть на которой была опалена давным-давно мальчиком дошкольного возраста. Почти за пять сотен километров отсюда. «Я вряд ли смогу тебе помочь, дружок. Самому бы кто помог…» — подумалось мне.

Алиса с медалью закончила местную школу, куда её взяли в пятилетнем возрасте — она уже умела писать, считать и, конечно, читать. Поступила на бюджет филфака Брянского государственного университета. Папа звал в Москву и обещал помочь, но тогда уже болела Тамара. Да и дочь с возрастом узнала, что отец приезжает так редко не потому, что моряк дальнего плавания или лётчик-космонавт. От Белых Берегов до Брянска ходил автобус и электричка, всего полчаса на дорогу. Расписание, правда, было не очень удобным, но всё равно каждый вечер и выходные студентка проводила дома, с мамой. Которой становилось всё хуже.