Думки. Апокалипсическая поэма. Том второй

– Он задумался. Я ходил к нему и рассказывал, пусть он и задумался, а потом перестал и забыл и его имя, и его самого. Знаешь что?

Новенькая вопросительно кивнула.

– Я и свое имя забыл.

– Забыл? – будто бы удивилась новенькая.

Я порылся в голове в поисках своего имени, как делал это уже много раз – как меня зовут? Имя – его нет. Его нет, но как бы не совсем нет, будто осталось от него что-то неуловимое – пустота. Да, пустота – вот что от него осталось. От него и от много чего другого. Имя, как и много других вещей не исчезли бесследно, они оставили после себя пустоту. Эта пустота совершенно особенная, пустота как бы не до конца пустая. Самим своим фактом она указывает на то, что это пустота не изначальная, а пустота опустелого. Это так, как если бы ты жил, жил в комнате, например, и в этой комнате стоял бы, например, стул в самом неподходящем для него, для стула, месте, там, где ему, стулу, совсем никак нельзя стоять, поперек всему, всей комнате поперек, но ты так привык к этому стулу, к тому, где он, стул, стоит, что когда его, стул, вдруг убрали или переставили куда-нибудь, к стеночке, например, или вовсе его, стул, из комнаты вынесли, а ты все равно продолжаешь его, стул, обходить, чтоб об него, об стул, не шибануться, хотя и нет его там, стула, уже давным-давно – вот что такое эта пустота, вот во что превратилось мое имя. Его нет, а оно продолжает мучительно крутиться на языке, и все кажется что вот сейчас ты его вспомнишь, вспоминаешь, вспоминаешь, в вспомнить никак и не можешь и от того, что вспоминаешь, еще крепче, кажется, забываешь свое имя. И ты живешь без имени, будто оно у тебя есть.

– Намертво забыл, – подтвердил я. – Помню только, что, кажется, оно начиналось на А.

– Аркадий? – предположила новенькая.

Я покачал головой:

– Сомневаюсь.

– Антоша?

– Уверен, что нет. Давай не будем гадать.

– Спроси у Жени, вдруг он помнит, – посоветовала новенькая, – или у Фенька.

– Спрошу, – сказал я, – обязательно спрошу.

Мы замолчали. Какие же теплые у нее коленки, как приятно их чувствовать своими холодными ладошами.

И вдруг меня осенило:

– Ты тоже не помнишь.

Новенькая покачала головой.

– Как я сразу этого не понял?!

Новенькая лишь пожала плечьми вместо ответа.

– Давай тогда сами придумаем себе имена? – предложил я.

Новенькая согласно, но равнодушно кивнула.

– Только пусть это будут имена только для нас, мы их никому не расскажем.

Новенькая опять согласилась.

– Ты знаешь, были когда-то первые люди во всем белом свете. Ты ведь у меня тоже первая.

– Первая? – будто бы удивилась новенькая, а я чуть-чуть покраснел.

– Первая, – сказал я. – Но ты не сильно воображай, в детском садике у меня уже была большая любовь.

– Это не считается, – улыбнулась она.

– Не считается, – согласился я, – но была.

Мы помолчали.

– Так вот, – сказал я. – Первого мужчину звали Адам.

– Адам? – переспросила новенькая.

– Адам, – подтвердил я. – Тебе нравится?

Новенькая слегка задрала подбородок, как бы раздумывает, а потом уверенно кивнула:

– Нравится.

– А первую женщину звали Евой. Ева – мне очень нравится.

Новенькая снова кивнула, а я почему-то снова покраснел.

– Привет, Адам! – поздоровалась новенькая со мной.

– Привет, Ева! – поздоровался и я с ней.

– Но ведь мы не первые? – спросила вдруг она меня.

– Первые, – сказал я, – просто наоборот.

– Как это? – не поняла она.

– Мы последние, – объяснил я, – первые наоборот.

– Как так последние? – спросила она.

– Так ведь больше никого и нет, – сказал я и вспомнил вдруг про Женю, ревность воткнула мне в сердце свой раскаленный железный прут и я покраснел, но новенькая согласно кивнула и ревность моя прошла, почти прошла: прут потух, но так и остался торчать в горьком сердце моем.

Так мы и сидели под мосточком в его полумраке, я держал ее за коленки, грелся ладошами от них и ее тепло растекалось по всему моему телу.

– Можно его потрогать? – спросила вдруг Ева.

– Кого? – испугался я и краска залила мое лицо на этот раз так, что заломило даже в ушах.

– Чертов камень? – полуспросила Ева.

Я выдохнул.

– Чертов палец, – поправил я ее и мне так стыдно стало за свои мысли, что новая волна краски окатила меня.

А если вдруг она поняла почему я краснею раз за разом?! – умру, если поняла!

– Чертов палец, – повторил я. – Пожалуйста.

Ева взяла чертов палец с моей груди, чуточку коснувшись меня пястью своей руки и я вздрогнул от этого мимолетного ее прикосновения.

– Ой! – воскликнула вдруг Ева, разжала ладошку и выпустила из руки чертов палец.

Чертов палец с размаху стукнул по костям моей груди и я снова вздрогнул.

– Ой! – повторил она. – Прости, он такой холодный.

– Он всегда холодный, – сказал я.

– Как так? – спросила Ева.

– Не знаю, – сказал я. – Он всегда таким был.

– Хорошо, – сказал Ева. – Можно еще?

Я согласно кивнул:

– Только не бей меня им больше, – попросил я.

– Не буду, – сказала Ева и взяла чертов палец с моей груди, снова легонечко до меня коснувшись. – А зачем Фенек тебе его дал?

– Это я дал его Феньку, – объяснил я. – Я нашел три и Фенек решил повесить эти камни нам на шеи. Жене, себе и мне.

– Зачем?

– Затем, что они почти волшебные, – сказал я таинственным шепотом, выпучил глаза и наклонился к Еве да так близко, что почти коснулся своими губами до ее губ.

– Так как, почти волшебные?

– А так, они в раю побывали, – прошептал я еще таинственней и, закрыв глаза, потянулся своими губами к ее губам.

Я тянулся и тянулся, тянулся, кажется, целую вечность, но все никак не мог дотянуться до ее губ – а ведь они так близко! И вдруг я почувствовал, как камень снова ударил меня по груди. Я открыл глаза, Ева почти смеялась.

– Ой, извини! – притворно сказала она и хитро улыбнулась, а потом вдруг приказала:

– Одевайся! – приказала она.

Ева вылетела из-под мосточка, замерла на секундочку, оказавшись под ярким солнышком, а потом легко и одним будто бы только движением надела на себя свой цветастый балахон. Тогда и я вылез из спасительной тени и оделся так быстро, как только смог, но Ева, кажется, на меня и не глядела.

Я убрал чертов палец под рубашку, застегнулся на все неоторванные пуговицы и накинул краснобархатный платок.

– Как ты таскаешь его на шее? – спросила Ева. – Он же такой холодный.

Я пожал плечьми:

– Я привык, – сказал я.

Тогда Ева тоже пожала плечьми, а потом легко выпрыгнула из пустого озерца, забралась на мостик и села на его перилу, свесив ноги на ту сторону, где должна была быть вода. Я неуклюже вылез вслед за ней, к мостку и – тоже на перила: неуверенно качнулся и чуть не свалился вниз, хорошо, что падать тут метра полтора-два всего лишь.

Я взял Еву за ее яблочную ладошку, а она легко разрешила. Тоненькая красная ниточка повязана маленьким узелком у нее на запястья – я никогда раньше не замечал этой ниточки.