Дураки
Шрифт:
— Такие обычно далеко идут...
— Да он у вас в Москве с самим Горбачевым встречался. Хотите, познакомлю?
Ягодкин дипломатично отказался:
— С удовольствием, но уже пора на вокзал.
Пока строили дорогу, Дудинскас в правительственной резиденции сочинительствовал, борясь с кризисом.
Метод работы он выбрал простой — настриг.Он ему был хорошо известен еще с тех времен, когда газетчиков вывозили на цековские дачи и заставляли писать доклады для партийного начальства. Инструмент привычный: ножницы и клей. Фразы
Дудинскас вообще любил работать ножницами и клеем. В кино это называется монтаж. Больше всего ему нравилось запираться с режиссером Юрой Хащом в монтажной, составляя отснятые куски фильма, когда от неожиданного соседства вдруг возникает новое содержание. Вот делали фильм о новациях в сельском хозяйстве, о комплексах, а Хащ настоял вставить кадры с Орловским, а потом разгон митинга.
Вставили. Милиция со щитами и дубинками, в касках, потом животноводческий комплекс. И вопль толпы: «Вандея! Вандея!» — на фоне мирно жующих бычков на откорме.
Сейчас даже проще. Нарезал ножницами готовые абзацы и из старого варианта программы, и из того, что Селюнин недавно для Татарии писал; еще из замечаний москвичей пошли целые куски, кое-что пригодилось из их статей... Смонтировал, сложил, вычитал, поправил, кое-что поменял местами, придал видимость остроты. Все в нормальном современномрусле. Чтобы в нем удержаться, Дудинскас, сокращая текст, руководствовался простым условием: оставлять только то, что не могло бы навредить «Артефакту». А значит, и остальным...
«...Внести в Гражданский и Уголовный кодексы изменения, устраняющие все препятствия на пути предпринимательства».
Это Миша Гляк, прослышав, до Дудинскаса дозвонился и попросил вставить про Уголовный кодекс.
«...Обеспечить равные условия снабжения, предоставления кредитов, ценообразования, налогообложения для предприятий всех форм собственности».
«Решительно осуществлять приватизацию госпредприятий... Это невероятно сложная задача, причем не только экономическая, а скорее даже психологическая, требующая коренной ломки сознания каждого: и рабочего, и специалиста, и министра. Каждого, кому предстоит стать человеком нового качества: хозяином дела...»
Вот и написалось. Но Виктор Евгеньевич не рассчитал своих сил. Стремясь уложиться в сроки, пыхтел без передыху, выжимал не по три, а по пять-шесть страниц в день. И в конце концов пережал, сломался, зашел в тупик.
Как-то подправил, подсократил, вычистил — получилось восемнадцать страниц. А дальше — хоть застрелись. Ни сил, ни времени на концовку не оставалось.
Тут позвонил Капуста:
«Вези. Будем смотреть, что получается».
«Еще два дня», — взмолился Дудинскас, но нетвердо. Никакой уверенности, что за эти два дня он сможет завершить работу, у него не было. Правда, написанное Надежда Петровна уже перепечатала набело...
Капуста сразу почувствовал слабинку:
«Вези, что есть. Ждем к шестнадцати ноль-ноль».
Виктор Евгеньевич приложил в конец рукописи последние три страницы, взяв их, не глядя, из прежней, забракованной москвичами программы.
Надежда Петровна посмотрела удивленно.
— Ладно, печатайте, потом прочтется, выправится...
Без пяти минут четыре он уже входил в кабинет премьер-министра
Михаила Францевича Капусты. Вместе с Месниковым. Больше Капуста никого не позвал.— Давайте вашу болванку.
Михаил Францевич взял — не взял, а выхватил — листки и, водрузив очки, прочел название:
«Республика может выйти из кризиса».
Довольно крякнув, принялся читать.
«Интересы национального спасения требуют от нас оставить нерешительность и последовать здравому смыслу и экономической логике. Необходимы чрезвычайные шаги, которые позволили бы Республике продержаться на гребне, не оказаться затянутой в общую воронку, не скатиться к полному развалу и нищете...»
Читал премьер-министр громко и с выражением, почти декламировал. Ни разу не сбившись, несмотря на то что читал с листа.После каждого абзаца удивленно поглядывал на Дудинскаса поверх очков, от видимого удовольствия все больше распаляясь.
«...Сегодня вопрос выжить или не выжить — это вопрос веры в избранный путь крынку, без которой невозможна мобилизация сил. Вопрос доверия к власти...»
— Красиво излагает, писака.
Не дочитав страниц четырех, Капуста заглянул на последнюю:
— Двадцать две, как в аптеке.
И тут же потянувшись к селектору, отдал помощнику распоряжение:
— Главных редакторов всех республиканских газет зовите сюда немедленно. Хоть из-под земли... И пусть подзадержат работников своих редакций. — Повернулся к Дудинскасу, не замечая его попыток протестовать: — Будем печатать слово в слово. На завтра.
— Может быть, стоит показать в ЦК? — осторожно спросил Месников.
— Перебьются, — отрубил Капуста, раздраженно скривившись, потом пояснил, как бы себя уговаривая, успокаивая: — Им сейчас не до этого. Они, — передразнил, — «свято следуют принципам». И спасают партийную собственность... Ничего, прочтут в газетах.
— А как же с москвичами? — все-таки вставил слово Дудинскас.
Выйдя из-за стола, Михаил Францевич Капуста подошел к Виктору Евгеньевичу и крепко пожал ему руку:
— Спасибо. Будут вопросы — обращайтесь. Это вам зачтется.
— Будет скандал, — пролепетал Дудинскас уже на пороге.
Но его не слышали. Капуста с Месниковым уже обсуждали другие, не менее насущные дела. С кризисом было «покончено».
Назавтра, купив свежую газету, пробежав глазами текст и добравшись до финала, Виктор Евгеньевич содрогнулся. Это был кентавр,некое чудовище с головой женщины, но хвостом и копытами коня.
Как и было велено, никто не поправил ни слова. Ко всем рыночным призывам Дудинскаса, ко всем щедро розданным им обещаниям немедленной либерализации экономики был подверстан (его собственной рукой!) дубовый текст концовки:
«Предоставить органам управления право регулировать размещение заказов... усилить жесткий контроль за ценообразованием... снимать с работы руководителей за самовольное применение договорных цен... запретить предприятиям расчеты валютой...
Принять меры... пресекать саботаж... смещать руководителей... привлекать к уголовной ответственности...»