Душегуб
Шрифт:
Я посмотрел на её лицо, которое черноволосая пытается привести в спокойное состояние. Очень тщетно и бессмысленно.
— Давно ты заметил? — не нашла вопроса получше любознательная собеседница.
— Примерно тогда же, когда почувствовал, что плясать-то мне что-то мешает. Сама прикинь, как давно это было.
— Ясно, и каково это?
— Почему все задают этот вопрос? — в бессилии отбросил я голову на решётку.
— То есть, ты уже делился с кем-то?
Ещё бы… Жить с такой хренью сложно, а сохранить её в малахитовой шкатулке вовсе невозможно. Я — бродяга,
Посвящать Кейт в чудеса точных цифр не будем — обойдёмся уклончивым ответом:
— Случаи были… Так вот: что-то как-то не очень… Это как всю жизнь провести с родственником. Ты бы выдержала всю жизнь с братом или там с отцом? Каждую минуту!
— Ну, если только это не дядя…
— Чушь собачья, Кейт! — со всей злости метнул я в гостью припасённым комочком грязи. — Зная тебя, сказал бы, что на следующий день сломаешься! Хочешь жить для себя — эта гнида тебе запрещает, даёт в руки лопату и велит копать могилу личной жизни. Ты копаешь, зарываешь, мастеришь крест, а оно смеётся и смеётся.
— Я думаю, — пренебрежительно сказала девчонка, — ты просто преувеличиваешь.
— Конечно! Вас надо лицом макнуть в то самое дерьмо, чтоб вы заткнулись! До этого все такие умные, сдержанные, рассудительные и правильные. Блевать охота!
Кейт заткнулась, не исключено, что обиделась, но уходить не собирается.
Мне не нравится наша беседа: напоминает строительство дома, где работяга через каждые три кирпича убегает на перекур. Что самое главное, в законченном здании никто никогда не будет жить.
Отовсюду тянет холодом, однотипный пейзаж обшарпанных стен, испачканных штукатуркой, мир делят на квадратики прутья камеры. Отличная интерпретация моего истинного душевного состояния, что я отчаянно топчу сколько уже лет.
И рот Кейт вновь открывается:
— Расскажи о своей второй личности.
— Тут и не скажешь сразу, кто из нас — вторая личность. Но, так уж и быть, слушай, благодарный слушатель. Он нахальный, самоуверенный, эгоистичный и надменный…
— Как ты? — перебила брюнеточка.
— Да я в сравнении с ним сущий лапочка! Он гораздо более агрессивен, заносчив, резок. Отдельного рассказа заслуживает его расизм… Он ненавидит всех, чьи глаза, уши, носы, губы, волосы и цвета кожи не похожи с европейскими. Оседаем мы в тех местах, где подобных личностей нет. Но когда появляются челноки…
— Как и тот, из-за которого тебя взяли.
— С такой хваткой далеко пойдёшь! — откровенно усмехнулся я над Кейт. — В его голове… то есть в нашей голове… в его половине засела мысль, что все они — наркоторговцы, педофилы и убийцы. Вот и случается профилактическая резня.
И любознательная девица ловко подхватила ход рассказа:
— Те зарубки у тебя в берлоге…
— Обозначают отправленных к праотцам негров и узкоглазых. Случайно совпало с числом малолетних жертв Душегуба. Не стоит забывать тот факт, что в половине случаев он действительно порешил торговцев дурью.
— То есть ты его оправдываешь? — зашумели нотки истерики.
Задавался
этим вопросом, но всякий раз так увлекался, что забывал сформулировать-таки окончательное мнение. Скажу просто: не знаю. А Кейт не скажу. Сделаю хитрые глаза — пусть разбирается. В конце концов, ей достаточно лет, чтобы самой подумать над действиями Саймона.Да, я же забыл их представить:
— Кстати, он не любит имён, — сцепил я пальцы в замок, подтягивая затем колени к подбородку. — Точнее, они ему быстро надоедают, становятся ненавистными, и он их меняет. Постоянно. Правда, на два-три года он подыскивает позывной по нраву и часто к нему возвращается. На ближайшие годы его зовут Саймон.
— Саймон, — оценила выбор моего альтер-эго Кейт. — Впервые вижу, чтобы в человеке сочетались два отклонения…
— Одно из них меня не затрагивает.
— Неважно. И как вы общаетесь?
— На повышенных. Часто бывает, что когда один бодрствует, другой спит. Это объясняет мою внезапную амнезию. Крайне редко нам удаётся обсудить погоду.
Кейт оставила меня в покое не сразу: пришлось поотвечать на странные вопросы, прежде чем ей приспичило закончить беседу. Я рад.
Напоследок она пообещала, что всё останется исключительно между нами. Как будто это теперь имеет значение. Я убираюсь из Гавары, а уж что после меня останется…
Я вломился в больницу, почти не заметил несчастных родителей в коридоре. Затем к Освальду. Фельдшер в этот раз на себя не похож: немного встревожен, немного взвинчен. Глаза косятся на единственный предмет, имеющий для него значение, — это мёртвая Кетрин.
Я дожидаюсь, когда Освальд выйдет из оцепенения:
— Как успехи? — стараюсь произнести я как можно тише.
— Неплохо, — криво улыбнулся доктор, — не готов давать гарантии, но раны на шее девочки вполне могли быть оставлены когтями.
Он указал на небольшие отверстия на коже, маленькие и почти теряющиеся в грязевом узоре. Я делаю всего один верный вывод:
— Всё-таки Алиес?
— Сложно сказать, — покачал головой Освальд, затем полез в ящик стола. — Отчёт для Тима я написал, отметил найденные повреждения и всего по мелочи, чего ты слушать не любишь.
Бумажка, сложенная пополам напросилась в руки. Уже пряча её во внутренний карман, я очень серьёзно, до треска в висках заглянул в глаза товарища, прожигая стекло очков. Не могу удержаться, чтобы не спросить:
— Всё?
— Всё, Марк, всё…
Что ж, дружище, не могу ни пожать твою руку.
Лошади мчались по ковру грязи многие километры, мы редко давали им передохнуть, редко останавливались на привал. Большое расстояние преодолели достаточно быстро, ветер чуть не оглушил за это время. Повод остановиться вывалился из кустов в самом прямом смысле.
Пять всадников давно поджидают нас здесь. Немытые выродки прибыли по поручению Леквера, оставившего ребят один на один с дилеммой: идти ли против полицейского или спасовать перед стражем порядка…