Душегуб
Шрифт:
Утро в Гаваре представляет собой странную картину: я сижу на ступенях участка, почти брошенная ранее не отступающими ни на шаг полицейскими, смотрю на площадь. Люди в такую рань находят поводы пересечь её из конца в конец, кто-то с трудом толкает громадную тачку, кто-то спешит в гости. Небо пятнают точки воронов, забравшихся на необозримую высь. Среди этой обыденщины я ищу подкрепления своему состоянию: отчётливо понимаю, что должно произойти что-то важное.
Харона ведут довершить начатое.
Пока
Вдохнув полной грудью, он так и не обернулся:
— Отличный день, отличное небо — Господь расщедрился.
— Это ты будешь сопровождать с нами Харона?
— Да.
— А тебе не кажется, что лучше при разговоре смотреть в лицо? — не выдержала я вызывающее поведение.
— Зачем?
— Некоторых это раздражает!
— Почему тебя это раздражает? — совершенно невозмутимо поинтересовался он.
Что ни день, то местные всё изобретательнее в стремлении вывести меня. Вокруг беспокойно и нервно, а романтика детективного ремесла погружает меня в омут выродков и негодяев. После смерти Энгриль подгадил мне жизнь пакостным наследством.
Им стал образ жизни дяди.
— Ты не хочешь отвечать, — прошло немало времени, так что Максимилиан не стал спрашивал, а лишь констатировал факт.
— Восхитительно, — вяло съязвила я, вытягивая лицо. — Тебя общаться хоть люди учили?
Полисмен усмехнулся:
— У одного из них росла шерсть на лице. Впрочем, мутантом он был умным.
— Был? Что с ним сталось?
— Полез в канализацию из-за женщины. Её убили, а он с горя спустился к червям — это довольно простой способ покончить с собой.
— Быть сожранным червями? — от омерзения в горле встал ком.
— Да, — взглянул куда-то в небо Максимилиан. — Меня однажды раз укусил один, что на поверхность выбрался, — боли никакой. Они какую-то дрянь выделяют, сжирают зверей, пока те спят — животины ничего не чувствуют, так и умирают без мучений.
— Отличные у тебя истории…
Меня не выворачивает случайно, но желание значительное. Жаль, нет камня бросить в спину уроженцу Сеферана: его история напугала меня, поэтому мне хочется отбиться пусть не от неё, так от рассказчика.
Вместо этого я спрашиваю про проклятый город:
— Как съездил на родину?
— Не углублялся, на окраине просидел, — вопреки ожиданиям, вопрос его не смутил и не обидел. — Если тебе интересно, я совсем не скучаю.
— На вас напали люди Леквера.
— Не на нас, — поспешил поправить страж порядка, — на столичных.
— Так кто ж они такие?
Максимилиан потратил немало времени, чтобы додумать до ответа:
— А я не знаю. Могу лишь предположить, что они — совсем не те, кого в них видит Иоанн. С той ролью, что отвёл им директор лесопилки, Юрико и Оскару не понадобилось бы ехать в Сеферан. Лишний раз туда не суются.
И он застыл. Я потеряла интерес обмениваться с ним скупыми фразами, опустила глаза на порядком запущенные, отросшие ногти, но неожиданно чёрный
человек продолжил, одухотворённый религиозным порывом:— Он всего лишь боится. С Иоанном, как и со многими, нет Бога, поэтому он боится. Когда ты один, это вполне ожидаемо, ожидаемо, что будешь страшиться всё растерять. А ему есть, что терять. В страхе он видит только один выход — сечь головы. Юрико и Оскар просто попали под горячую руку, как и Алиес.
— Тоже не веришь в её виновность?
— А как тут поверишь?
Звери не крадут детей, а рвут их на куски, не стреляют полицейских, а рвут им глотки. Алиес — чудовище самое дикое, что я встречала. Но не она убила стольких. Её не выпускают, дабы и шанса ей не дать.
Зашумело за дверью, на свет вытащили щурящегося от солнца Харона.
Грубиян Марк толкает с явным желанием впечатать мою брадатую физиономию в жёсткие углы. Рядом мерно работает руками Тим, из-под шляпы веет брюзжащей ненавистью и раздражением. Меня здесь не любят, впрочем, служивым тяжко найти смысл любить хоть что-нибудь.
Сколько переловлено народу, а ищейки так и не могут взять след единственно-важной дичи. Я вынужден помочь им в этом непростом деле. Странно, но пару дней назад я делал это по своей воле.
За дверью оказалось яркое солнце-разбойница, что больно хлестнула по глазам. Пришлось щуриться, как новорождённому щенку, по ступеням меня стаскивали невидящего, благо костям угрозы не случилось.
Когда я уже гордо взглянул навстречу слепящему солнцу, меня подхватила ещё одна рука, костлявая, как у смерти. Ба, выглядит её обладатель похоже, хотя славится преданностью другому, куда более возвышенному… Чёрное и белое перемешались в нём, как в известном символе, где ещё капли с глазками кусают друг друга за хвост. «Инь-ян», - пришла подсказка из недр памяти, выудил её, наверное, Саймон.
А вот один любопытный экспонат во всё той же куртке не по плечу, всё такой же бледный, худой, всё так же стыдливо прячущий волосы под шапкой.
— С добрым утром, Кейт! Гляди, я иду ретранслировать прошлое!
— Молча иди! — с криком толкнул меня в затылок здоровенной ладонью Дубль.
— Не в настроении?
— Могу и тебе испортить.
Ха, я смеюсь над твоим пульсирующим на почве раздражения гневом, Марк. С моим появлением на доске ты стал суетиться, нервничать, испугался быть обыгранным. И чем дальше моя пешка двигается к дамкам, тем отчаяннее ты ищешь способы реабилитироваться…
Я рушу чужую мечту. Мне стыдно, что ни черта не стыдно.
Меня потащили по улице, как пляшущего медведя на верёвке, зеваки выходят посмотреть на жуткого убийцу, закованного в сталь. Бабулькам не терпиться облить меня обвинениями, словно ничего важнее в их жизни нет, мужики хмурятся. Почему они хмурятся? Я их оскорбил, или они задумались о великом? Сейчас какой-то ответственный момент в их жизни, что они крайне сосредоточены?
Ожидал, что полетят камни, но гаварцы вышли людьми незапасливыми. В их худых арсеналах только брань и бессмысленные взгляды, бросаемые исключительно по традиции.