Два апреля

Эра засмеялась и сняла, наконец, пальто.

– Все верно, - сказал он.
– Нечего тебе шататься по редакциям, сиди дома и укрепляй плод.

Эра ничего не ответила, только нахмурилась вдруг, а когда часы на серой вокзальной башне отзвонили шесть, она оделась в темное широкое платье и черные чулки, гладко причесала волосы, прикрепила к ушам нефритовые, в тонком золотом ободке клипсы.

– На судилище?
– спросил он.
– Надо ли?

– Надо, - сказала Эра.

– Добрая душа...
– произнес Овцын и тоже стал собираться.

Они поехали на такси и пришли раньше начала. В небольшом зале красного уголка жилконторы было еще пусто и прохладно. Перед рядами стульев стоял стол, накрытый зеленым. На нем - графин с водой, опрокинутый на блюдце стакан, чернильница. Две старушки в последнем ряду стульев скрипуче и невнятно беседовали. Ломтик, скрестив руки на груди, до предела распрямившись, стоял у окна и глядел во двор, на присыпанные снегом грузовики. На другом подоконнике спала серая кошка. Они подошли к Ломтику.

– Здесь холодно, - сказала Эра.

– Скоро здесь будет жарко, - увесисто произнес Ломтик, и на его лице было выражение обреченного на казнь через отсечение головы.

Приходили разные люди, усаживались группами, с любопытством смотрели на спину Ломтика, прямую, как чертежная линейка. Если бы Ломтик повернулся лицом к залу, они, верно, не смотрели бы так беззастенчиво.

– Не каменей, - сказала Эра.
– Все будет хорошо. Они разберутся, что ты не хулиган и не тунеядец. Где та мегера, которая подала на тебя заявление?

– Вон та, упитанная, в сером костюме, - указал он пальцем через плечо, и Овцын понял, что Ломтик смотрит не на грузовики, а на отраженный в оконном стекле зал.
– Она знает, что я убил бы ее, спокойно вымыл руки и пошел ужинать свои пельмени.

– Почему такое свирепое отношение?
– спросил Овцын.

Расплывшаяся дама в сером костюме одна только не смотрела на

Ломтика. Брови ее были сдвинуты, и нижняя челюсть двигалась, будто жуя. Наверное, она мысленно пережевывала хрупкого врага.

– Соседка по квартире, - процедил Ломтик сквозь сжатые зубы.
– Сама дура, и сын у нее балбес. Провалился на экзаменах в институты, пришлось крошке идти работать... А я три месяца, видите ли, не работаю. И с голоду не помираю. И даже гости ко мне приходят. Читают стихи, танцуют. Подслушаешь у скважины - стихи читают непонятные, танцуют тоже не кадриль. Это бесит. И вообще моя физиономия ее бесит. Она мне устраивает все гадости, которые еще не включены в уголовный кодекс. Может быть, даже в пельмени плевала. Теперь я не отхожу от кастрюли, пока пельмени не сварятся. И тогда в ее глазах сверкает отчаянная тоска неудовлетворенности страстного желания. А сын однажды пришел ко мне проверять документы. Не сам, конечно, она его послала. Он парень безобидный, покорный, как слон...

Овцын вышел в коридор покурить, и мимо него прошествовали судьи. Двое пенсионеров, один дородный и могучий, с осанкой строевого полковника, другой сухонький и желтый, с некрепкой шеей. В третьем Овцын узнал инженера из отдела астрометрических постоянных Валерия Попова, которому в далекие уже времена объяснял, как переводить градусы Фаренгейта в градусы Цельсия. Попов тоже припомнил его, остановился, приветственно тряхнул черными волосами, которые начинались у него от самых бровей.

– Привет, - сказал Овцын.
– Вы еще и судья?

– Общественная работа, - пожал плечами Попов.
– Без этого кандидата не получишь. Ученый должен быть общественным деятелем.

– Следовательно, это не призвание?

– Судью нельзя допрашивать, - сказал Попов.
– Вы-то как здесь оказались? Не газетка ли прислала?

– Газетка тут ни при чем, - сказал Овцын.
– Я знаком с вашим подсудимым.

– С этим Ломтиком?
– Губы Попова скривились.
– Ну и знакомые у вас, Овцын.

– В душе своей вы уже осудили его до процесса? Разве так полагается?

– Он из тех, которые юлят под ногами, - сказал Попов.
– Простите, меня ждут. Дайте курнуть...

Он в три затяжки докурил сигарету Овцына, плюнул на окурок, швырнул его в темную даль коридора и отправился к судейскому столу.

Овцын не стал закуривать другую сигарету и пошел к окну; около Ломтика стоял худощавый, сравнительно молодой человек в грубошерстном свитере с высоким воротником, над которым угрожающе торчал острый подбородок.

– Дарий Бронин, - представился он Овцыну.

– Поэт и общественный защитник, - прибавила Эра.
– Ты помнишь, я тебе показывала книжку?

Он помнил, но книжку тогда так и не одолел, споткнувшись на втором стихотворении.

– Меня приглашают, - сказал Дарий Бронин.
– Ну, не дрейфь. Ломоть. Когда будут спрашивать, говори медленно, говори мало, говори загадочно.

Бледнеть можно, краснеть не надо. Признай свою вину. Поклянись, что в душе ты любишь мадам Бантикову, как родную тетю, и завтра же пойдешь привлекаться к труду.

– Завтра воскресенье, - возразил Ломтик.

– Есть разница между «завтра» поэта и «завтра» календаря, - бросил Дарий Бронин уже на ходу.

Он подошел к столу и сел с краю. Ломтика посадили в середине переднего ряда стульев.

– Этот Дарий относится к делу несерьезно, - сказал Овцын.

– Он член союза, - отозвалась Эра.
– В данном случае это важнее серьезности.

– Не знаю, как старички, а вон тот черногривый его раскусит. На того звание не подействует.

– Ты его знаешь?
– встрепенулась Эра.

– Да, видались. Инженер-электроник из Астрономического института. Он сказал: «Ну и знакомые у вас, Овцын».

Пенсионер с осанкой полковника поднялся, постучал карандашом о графин, стал говорить тренированным председательским голосом:

– К нам поступило заявление от гражданки Бантиковой Ираиды Самсоновны, тысяча девятьсот двадцатого года рождения, проживающей в квартире номер четырнадцать... Это заявление я сейчас вам зачитаю... «Заявление... В товарищеский суд жилконторы... В то историческое время, когда весь народ, прилагая героические усилия, строит светлое будущее человечества - коммунизм, отдельные морально разложившиеся подонки общества, затаившиеся в темных углах, проводят время в безделье и оргиях, занимаясь клеветой на советского человека в стороне от честного труда...»