Два апреля

– Команда у вас тоже позавчерашняя ?
– спросил Овцын.

Капитан Кошастый взглянул на него искоса и долго не отвечал, раздумывая, наверное, какой таится в вопросе подвох.

– Отчего же, - сказал он наконец.
– Команда вполне современная.

– Вот и прекрасно, - улыбнулся Овцын.
– Я ведь не представитель судоремонтного завода, а корреспондент газеты. Интересуют меня люди, состояние техники - это второй план.

Капитан Кошастый не хотел сдаваться.

– Состояние работника зависит от состояния техники так же, как состояние пешехода от состояния дороги, - изрек он.
– Запомните эту мысль и отразите в своей корреспонденции.

– Замечательная мысль, - одобрил Овцын.

Знакомый ему Кольский залив все тянулся, и он ушел в каюту. И вообще до начала промысла еще далеко, и можно без ущерба для дела как следует отдохнуть после беспокойных трех суток.

Прилетев в Ленинград, он сперва зашел домой, благо не очень далеко от аэропорта, и мать обрадовалась неожиданному приходу, встретила его ласково, как никогда прежде. Мягко упрекнула за то, что редко писал, да еще за то, что бросил работу в институте. Газета с очерком произвела на нее слабое впечатление, это опять-таки несерьезное занятие, да что поделаешь, если сын таков. Она напомнила об одном знакомом семьи, бросившем науку и ставшем микроскопическим писателем... «Не твоя ли это дорожка?
– сказала мать.
– Слава богу, что хоть женился по-человечески...»

– Эра Николаевна хорошо влияет на тебя, - добавила она.
– Ты тщательно одет, стали мягче манеры. Почти исчезли эти кошмарные варваризмы из твоего лексикона. Я хочу познакомиться с ней.

– Эра обрадуется, если ты приедешь.

– Не сомневаюсь, - кивнула мать.
– Я по тебе вижу, что она добрая женщина.

– Порой слишком, - сказал он.

Мать недоуменно взглянула, но промолчала. Он объяснил:

– Мне кажется, что она испытывает физическую боль, когда видит, что кто-то уколол себе палец булавкой, - и усмехнулся.

– Порядочный человек испытывает физическую боль, когда видит голодную собаку, - сказала мать.
– Ты обязан беречь жену.

Потом он поехал на набережную Мойки, к Георгию Сергеевичу. Долго поднимался на второй этаж по старинной широкой лестнице, не сразу нажал звонок над столетней латунной табличкой с фамилией Левченко. Тот открыл сам, спросил с усталым удивлением:

– Разве ты не в Москве?

– Я в Москве, - ответил Овцын.

– Проходи, раздевайся, - сказал Левченко.

В комнате был молодой офицер, капитан-лейтенант чином, он кратко представился:

– Лосев, командир части.
– Потом сказал: - Я слышал от Владимира Георгиевича, как он выловил вас из моря. Вы пересекли государственную

границу.

– Я не раз пересекал государственную границу, - сказал Овцын.

– А он обрадовался, - сказал Лосев.
– Как-то даже переменился с тех

пор.

– В чем?
– машинально спросил Георгий Сергеевич.

– Я не умею объяснять такие вещи, - сказал Лосев.
– Видишь, что человек не тот, вроде такой же, а не тот. Что в нем изменилось - непонятно. Прежде был просто офицером, как большинство. Вдруг стал не простым. Знаете, на каких-то людей совершенно не обращаешь внимания, потому что существуют они, как обслуживающий персонал при технике. А на других взгляд задерживается. О них думают, о них говорят. Они имеют в себе нечто значительное. От них ждут особенно умных слов и выдающихся поступков. Это везде так. И в таком маленьком организме, как наша часть. Мы вдруг стали думать и говорить о Владимире Георгиевиче. Он перешагнул грань обыкновенного, а как это случилось, почему случилось - никто не понял.

– Я слышал, как он мечтал вслух, - сказал Овцын.
– О яркой жизни, большом деле и подвиге.

– Он к тебе ездил в Москву?
– спросил Георгий Сергеевич.

– Да, - солгал Овцын и не испытал стыда.

– Он совершил свой подвиг, - произнес Лосев.

Георгий Сергеевич оперся на подоконник, глядя вниз, на покрытую кочковатым льдом Мойку. Голые деревья, загораживая фонари, стлали по льду причудливые тени, Овцын отошел от окна к Лосеву, спросил его:

– Как это было?

– Как всегда, - сказал Лосев.
– Ночью обнаружил яхту, которая взяла агента с берега. Дал сигнал остановиться.

– И?..

– Они, как правило, сдаются, по этот оказался зубром. Яхта стала отстреливаться. Он мог бы утопить их в два захода, но что толку от утопленников? Таких надо брать живьем... Вы же видели его корабль -пулеметчик защищен козырьком турели, а командиру укрыться негде. Две крупнокалиберные пули в грудь. Но яхту взяли. Он семь часов жил после операции, из них три часа в сознании. Похоронили его у себя, поставили обелиск с барельефом.

– Георгий Сергеевич, вы еще туда не ездили?
– спросил Овцын.

– Поедем... Мать выйдет из больницы, и поедем... А я вот жив. Войну прошел, плен, концентрационные лагеря... Что он видел в жизни? Только и видел одну пулеметную очередь. И хватило. Почему так?
– обратился он к Лосеву.

– Это можно объяснить, - сказал офицер, но объяснять не стал.

– Все можно объяснить, - произнес Георгий Сергеевич и прижал лоб к стеклу.
– Все можно объяснить, но ничего нельзя вернуть...

Овцын взял Лосева за плечо, отошел с ним к окну. Они молча смотрели на причудливый узор теней на грязновато-сиреневом льду Мойки, на ярко освещенные окна Дома культуры, на прохожих, идущих по старинному,

очень горбатому мосту.

Он ушел поздним вечером и поехал домой, но, проезжая по короткому и уютному Нарвскому проспекту, вдруг остановил машину, расплатился с удивленным шофером и поднялся к Соломону. Дружба их, он чувствовал это, прошла. Виновато было и то, что Соломону пришлось служить под его началом, и, наверное, Марина тоже была виновата. Такая мысль пришла в голову, когда он увидел на стене комнаты большой фотографический портрет, с которого Марина внимательно и оценивающе смотрела на входящего крупными, широко расставленными глазами.

– Бывает у тебя?
– спросил Овцын, глядя на этот очень точный портрет Марины.

Можно было не спрашивать. Обновленная мебель, поразительная чистота в комнате, сверкающий паркет и войлочные тапочки на ногах Соломона, большое зеркало, не обязательное для мужского обихода, - все пело о том, что здесь постоянно ждут женщину.

– Не часто, - сказал Соломой.

– Понятно... А чем ты еще жив?

– Торгую мебелью, будь она анафема, туды ее в полировку!
– выбранился Соломон.
– Если ты не вернешься в контору, я засохну в этой лавке, начну спекулировать гарнитурами и брать взятки. Пока еще блюду себя, но если пропадет надежда - тогда к чему?

– Глаза лечишь?

– Лечу. Это мало помогает.

– Может, тебе съездить в Одессу?

– Филатов давно помер.

– А ученики и продолжатели?

– Они любят совсем слепых. Таких, как я, отсылают в районные поликлиники. Скажи, Иван, разве я плохо работал? Разве я не оправдывал свои деньги?

– Тебе было тяжело, Соломон, - сказал Овцын.

– А в лавке мне легко?
– выкрикнул Соломон.
– Я там задыхаюсь среди неучей, идиотов и жуликов! Если бы... если бы не Марина, я сошел бы с ума, или повесился, или кого-нибудь прирезал. И если бы не надежда, что вырвусь из этой дыры.