Два романа о любви (сборник)

Мне вспомнилось. Как-то давно, размышляя о Петре, я сделал вывод: она даже не то что честная (это не то слово), а цельная, категоричная. Есть свет, и есть грех. На последнее она не способна.

Я ошибся, теперь ясно. Но ясно и другое: мы с ней как бы уравнялись в греховности – однажды я изменил ей, теперь – она. Так почему я имею право отринуть ее, не простить, как она мне простила? Любить – это прощать, вот ее слова.

Надо прощать. Мучительный вывод. А вот не мучительный: надо спасать.

Мне! Надо! Петру! Спасать!

На третий день после этого ее письма я поехал на Центральный телеграф. Подошел к нужному окошечку, спросил:

– Можно послать телеграмму в Чехословакию, в город Теплице?

Девушка переспросила: «Теплице?», полистала какой-то справочник, кивнула:

– Берите международный бланк, пишите. Только латинскими буквами. Если за границу, только латинскими.

– Отлично. А по-чешски можно?

Она глянула на меня как-то удивленно, поднялась, и я увидел сквозь стеклянную перегородку, как она подошла к столу в десятке метров отсюда, склонилась к сидевшей там женщине и что-то сказала. Та сняла телефонную трубку и тоже что-то сказала, потом слушала, потом переправила услышанное девушке. Когда та вернулась, я получил инструкцию:

– Пишите по-чешски, а внизу припишите в скобках то же по-русски. Только всё коротко, одной фразой.

Я написал:

Miluju te, vzdy az, do konce roku. Peter

(Я люблю тебя, всегда, до конца. Петер)

2

Вот и дожили до тридцати лет. Так летит наше время.

Не странно ли, мы познакомились по переписке, когда нам было по пятнадцать, а увидели друг друга шестнадцатилетними. Это было на Курском вокзале, где я встречал возвращавшихся из Сочи Петру с родителями. И тогда увидел ее впервые, живьем. Всю, от волос (длинной рекой, аж до середины спины) и до пят. Она жутко загорела там, в Сочи. На этом черном фоне ее зубы, когда она улыбалась, блестели, как у негритянки в кино (живых негритянок я тогда не видел). Она улыбалась мне. Она мне рада. Она меня любит, я это знал, чувствовал. Она даже не может скрыть этого от внимательных родителей! И ладно. Уже ничего не поделаешь. Серебряный бубенец в голубейших небесах звякнул вполне отчетливо. Мы любим. Это ясно. Уже ничего не поделаешь. Судьба.

Так мы встретились, и тех пор утекло почти пятнадцать лет. Поверить трудно, но придется. Судьба.

Вот только не простая судьба. Любовь мужчины и женщины по разные стороны границы. И там, и тут – социализм, причем, как выяснилось, попытки придать ему человеческое лицо активно пресекаются (танками и спецслужбами), а визы, если и выдают, то при определенных условиях, и вообще на интимную связь с иностранцами смотрят косо, браки с ними не поощряют, и если такое все-таки случается, то как редкое исключение из правила. Может быть, бежать отсюда, как говорил поэт, задрав штаны? А если родину любишь, если это – твой дом? Вот такая странная материя для непатриота. Да и нужны ли такие непатриоты в несоциалистической загранице, если женщина – бывшая пианистка с частичным синдромом Лю-Ши-Куня, а мужчина – обыкновенный журналист и полуподпольный литератор?

Вот вам и ситуация. Хотя, если положить руку на сердце и прочие главные места, то, может быть, дело в том, что эти конкретные мужчина и женщина не особо настойчивые? Хотя при чем здесь женщина? Дело в мужчине, конечно.

Итак, 74-й, нам по тридцать лет. После долгой регулярной переписки, вновь последовавшей, будто и не было того самого Петриного греха, мы наконец встретились.

Да, Петра приехала в Москву. Удивительно, но ей выдали гостевую визу, по приглашению, сроком на месяц.

Было начало сентября. Я хорошо подготовился: загодя наметил отпуск на этот месяц и даже, с помощью папы, конечно, снял на время однокомнатную квартирку в начале Профсоюзной улицы, у метро «Академическая». Там мы с Петрой и обосновались, довольные собственным жильем, приятная особенность которого состояла в наличии пианино. Я потому и выбрал именно эту квартиру с пианино, хотя были варианты поближе к центру.

Запомнилась первая ночь. Мы заснули только под утро – много любили и много говорили. В перерыве между этим я попросил Петру, чтобы она села за инструмент и сыграла.

Она удивилась:

– Сейчас? Соседей разбудим, ночь!

– И хорошо, что ночь. Как раз для «Лунной сонаты».

– Ой, нет луны, нет, посмотри! А соната эта – она такая печаль, не надо ее, Петер.

– Да, печаль. Мне думается, это даже не соната, а реквием по несбывшейся любви.

– Так, так, если не о форме, а чувстве. Маленькая графиня, шестнадцать лет, Джульетта.

– Я знаю.

– О, хорошо! Да, Гвиччарди, наша бывшая соседка по бывшей Австро-Венгрии. Бедный Бетховен!

– Я как-то подумал: не было бы той несчастной любви, не было бы «Лунной».

– О, так! Часто так бывает в жизни. Кому или чему творцы обязаны своими произведениями, только они знают.

Мне тут же пришло на ум: не было бы моего рассказа, не было бы возникшей потом ситуации под названием «Карел и Петра». Аналогия, только с обратным знаком: там несчастье стало причиной произведения, здесь – произведение стало причиной несчастья. Но вслух эту мысль не выразил, конечно.

– Тогда сыграй твоего любимого Шопена.

– Завтра, Петер, я так хорошо устала, благолень.

– О, это что-то новое в русском языке!

– Ну да, но всё ясно: благо и лень. Ты дал мне благо, а у меня от то е лень в теле… Играю завтра, хорошо? А и вот: я уже давно плохо играю на четвертой и пятой… э, ну на крайних октавах справа. Два пальца мои деревянные! То е не исполнение, а только как педагог. Педагог – еще можно. Хотя мой Лев Николаевич, он…

– Брось, Петра, я уверен, ты здорово играешь, а Оборин такой один.

– Был один, был, – вздохнула она. – Он умер совсем недавно, ты знаешь?

– Знаю, в нашей же газете читал некролог. Да, жаль.

– Очень. Какой был! Царствие ему небесное! Божеская музыка под его пальцами… Э, ладно, давай о другом. Вот что хочу знать о тебе, Петер, вот что… – Она помолчала, раздумывая, и заговорила совсем тихим голосом: – Это очень интим, разумеешь? Как ты один, как ты ночью?

Я понял. И что на это ответить?

– Тяжко, – только и сказал.

– Матерь Божья, и как ты терпишь, мой Петер? Ну я женщина, а ты мужчина, и как ты терпишь, если ты и я – так это редко, так редко!

Я усмехнулся:

– Как терплю? Вот так: каждую ночь представляю это, пока не усну. Представляю, как мы с тобой. Вижу твое тело, потом вхожу в него. И так добираюсь до твоей души. И тогда я – дома. И засыпаю.

Петра обняла меня и вдруг засмеялась тихонько, озорно:

– И я тоже так, и я! Каждую ночь представляю это. Тебя. Вот ты целуешь меня, вот… э, ласки делаешь, а я голосом отвечаю, вот идешь в меня… О Боже, как это сладко, даже вдруг холодно, и жарко потом, горжи.

– Пожар, – поправил я.