Два романа о любви (сборник)

Я успел. Моя первая книга с предисловием Кира Булычева называлась «Несколько нежных дней». Естественно, она была послана в Теплице, и так же естественно, что я преподнес ее моему благодетелю, автору предисловия. Когда мы обмывали это дело, он в числе прочего поведал мне о своих корнях. Отец его Всеволод Можейко, оказалось, выходец из белорусско-литовских шляхтичей с гербом Трубы, а мать была дочерью офицера, полковника Михаила Булычева, преподавателя фехтования Кадетского корпуса, а сама она до революции обучалась в Смольном институте благородных девиц.

Вот такая генеалогия писателя-фантаста, потомка фехтовальщика и благородной девицы, крепкого историка и моего благодетеля.

Тем не менее перестройка и некоторые ее последствия лично мне кое-что дали. Точнее, дали две вещи – членство в Союзе писателей и визу в Чехословакию.

По настоянию отца я подал заявление в Союз писателей, присовокупив к нему: а) три положенные рекомендации от членов Союза (конечно, от Кира Булычева, поэта Юрия Ряшенцева, с которым был знаком несколько лет, и от еще одного знакомого – известного поэта-барда Александра Городницкого); б) как полагалось, свои публикации в «Дружбе народов», вышедшую книгу «Несколько нежных дней» и изданный в Австрии рассказ «Молодой Александр» (теперь – наконец-то! – на эту «антисоветчину» вряд ли поглядели бы косо).

Странно или нет, но меня приняли в Союз писателей.

Что я от этого получил? Да ничего по сути, кроме осознания, что теперь я писатель официально.

А вот от наличия визы в Чехословакию я получил очень многое.

6.

– Нет-нет, только самолетом! – твердо сказал я в ответ на возражение Петры по телефону. – В поезде с ума сойду от нетерпения. Только самолетом!

– Страшно мне. Но… ладно. И вот еще: мы тебя встретим в аэропорту, я и Квета.

– Господи, да зачем вам мотаться? Я спокойно прибуду в Теплице автобусом, всего-то два часа! Зачем тебе ехать, да еще с девочкой?

– Петер, она не девочка, она уже холку… э, ну, девушка, ей одиннадцать лет, ты забыл, да?

Я помнил, но всё равно чуть не ахнул, услышав это:

– Одиннадцать? Да-да, конечно, одиннадцать… Но, Петра, незачем вам ехать, я сам!

– Нэ, Петер! Встретим. Ты решил про самолет, а я про встретить. А еще: мне надо в Праге одно дело узнать. Всё, мой Петер. Скажи про билет, когда купишь его: день, рейс, какой час. Я жду тебя, жду, и Кветка, и все мы!..

Опять был сентябрь, как и в первый мой приезд в Прагу. Солнечно, тихо, легкая дымка. Самолет приземлился в международном аэропорту Рузыне около двух пополудни. Из вещей при мне – одна большая сумка с ремнем через плечо, поэтому после паспортного контроля не надо было ожидать багаж, и я сразу вышел в зал, где толпились встречающие.

Вот и Петра – я увидел ее, когда она уже подлетела ко мне, с развевающимися длинными волосами, в расстегнутом светлом плаще. Мы обнялись (я только успел сбросить сумку с плеча) и так стояли с полминуты. Наконец Петра чуть отпрянула и, улыбаясь, кивнула себе за спину:

– Смотри, кто есть там!

Там, в десяти метрах от нас, в джинсах и короткой куртке, стояла девушка-подросток. Уже длинноногая, с длинными темными, как у матери, волосами. А лицо… нет, это не Петра, это кто-то другой, но симпатичный. И смешной, черт возьми, несмотря на серьезное, даже напряженно-серьезное выражение этого смешного лица. Она, моя дочь, которую, уже не на фото, я видел впервые, отца не узнавала, хотя тоже видела меня на фотографиях. И я не узнавал ее: она для меня так и осталась трехлетней Кветкой на большой фотографии Карела, что висела на стене в моем московском доме. А ей, оказывается, уже одиннадцать. Время, наше социалистическое время, что же ты наделало с моими мозгами!

– Квета, ты не так, не надо стоять, иди к папе! – радостно крикнула Петра и следом что-то продублировала по-чешски.

Квета сделала шаг вперед, не меняя серьезного выражения лица – глаза напряжены, губы в ниточку, и опять встала как вкопанная. Я понял. Я понял, что это должен сделать я. И сам пошел ей навстречу. Охватил руками, прижал к себе, стал водить щекой по ее волосам, зарываясь в них. Долго так водил, пока она не отстранилась. И выговорила низковато одно слово:

– Отец.

И тут же звонкий голос Петры за моей спиной:

– Папа, папа, говори по-русски – папа! Разумеешь, дцера?

И дцера (дочь) опять выдавила из себя хрипловатым баритоном и как-то без удивления, серьезно:

– Папа.

Я хохотнул, Петра замотала головой, убирая с глаз непослушные волосы, Квета по-прежнему стояла столбом. Я набросил на плечо ремень сумки, спросил длинноногую:

– В волейбол играешь, в баскетбол?

Она повела головой:

– Нэ, в теннис. Мы с мамой на корт ходим. Я играю лучше ее. И тренер меня хвалит, сказал, буду чемпион.

– Ты будешь чемпион хлубит се! – хмыкнула Петра и тут же услышала поправку:

– Мама, по-русски это – хвалиться, хвастаться.

– Поняла, мама! – сказал я, уже делая шаг к выходу из зала: – Пошли, Новаковы!..

Меня повели к стоянке такси.

– Зачем это? – не понял я. – Что, на автобусе нельзя? Очень богатые, да?

Петра не прореагировала на эти мои вопросы, а Квета отчеканила:

– Мама решила – это всё. Заважни очень.

Смысл этого слова был мне понятен:

– Серьезная, говоришь, мама? Да, согласен, она – очень-очень. А вот я не серьезный. Скажи, Петра, у тебя несерьезный муж?

Вместо ответа Петра скомандовала:

– Быстро в авто! Петер, сумку в багажник! – Но уже в машине объяснила: – Э, муж несерьезный! От аэропорта до Праги семнадцать километров, на авто это пятнадцать минут, а на автобусе – полчаса или почти час. А у нас рейс на Теплице через час, с автовокзала. Понятно? А кто-то сказал «заважни», «заважни»!

Мы долго сидели за столом всем семейством – три поколения сразу. Я поглядывал на Квету, украдкой, но постоянно. Она тоже стреляла глазами в мою сторону, и иногда наши взгляды встречались. Тогда она резко опускала голову и что-то искала в своей тарелке. А в беседы не вступала, ела молча, но внимательно слушала, без эмоций на лице. Всегда такая или меня стесняется? Так и спросил напрямую, с улыбкой:

– Кветослава, ты молчушка?

Она лишь пожала плечами (не поняла или как?), а вот пан Густав понял:

– Нет, Алексей, наша Кветослава любит говорить, очень любит, особенно когда с мамой за фортепиано занятия. Так говорит много! Очень спорит.

Квета опять пожала плечами. Я обернулся к Петре:

– Что она играет?

Петра доложила:

– Уже много чего. Теперь прелюды Шопена играет. Неплохо. Но сейчас…э, в одиннадцать лет… лень много стало.

– Ну в одиннадцать лет все девочки ленятся, понятное дело! – изрек я с ученым видом знатока переходного возраста. И добавил, чтоб таковым не показаться: – И это правильно. Лень – это… Благословенна лень, томительнейший плен! Так написал один наш поэт, Вознесенский.