Двадцать и двадцать один. Наивность

“ ...Сталин преисполнен честолюбия пользуется своим должностным положением: он усматривает в положении под Царицыном личную выгоду, низлагая пребывающих в должностях командиров и командующих – всех тех, к кому питает отрицательные помыслы или ненавидит лично. Я требую от имени народного комиссара по военным и морским делам отозвать наркома Сталина в столицу, т.к. более фронт не нуждается в его помощи и руководстве над ним”.

Нарком Л.Д. Троцкий.

“Вот так вот, – усмехнулся Коба. – Сам меня на фронт отправил, а теперь и обратно гонит, павлин”.

До того момента в середине сентября он приезжал в столицу дабы навестить переболевающего Ленина. Владимир Ильич очень обрадовался Кобе и с тёплым радушием принял его, картинно поругав, вернее, повторив фразу, которую он говорил и Троцкому: «оставили бесцельно фронт на произвол судьбы ради такого пустяка», однако комиссар по делам национальностей усмехнулся и ловко заметил, что Царицын он оставил на попечении командира Клима Ворошилова.

– Это очень талантливый руководитель и организатор, – с улыбкой говорил Коба. – Климентий отлично справляется с возложенными на него поручениями и мобильно реагирует на приказы. Я бы даже просил вас, Владимир Ильич, отослать ему такую же благодарственную телеграмму, какую вы давеча отправляли Троцкому – за освобождение Казани.

– Ишь, а не соразмерно ли? Товарищ Троцкий не только Казань отвоевал! Ещё Самару и белый легион в Сибирь отослал, а ваш друг Ворошилов всего лишь обороняет, – закичился Ленин, но всё его малое недовольство было нарочным. Он поощрил предложение Кобы и выслал благодарственную телеграмму Клименту.

И если последний радовался тому, как ребёнок радовался долгожданной игрушке, то Лев Давыдович, узнав о такой несправедливости, обиделся на Ильича, решив, что тот халатно и небрежно к нему относится и теперь во всём потакает какому-то Кобе, который, по сути, кроме продовольствия и обороны ничего не сделал. Долго обиду Лев не удержал, потому что гнев свой тут же спустил на подчинённых и на белогвардейцев заодно, а Коба только и усмехался: чёрт знает, что происходит с Троцким в том его поезде и какие, к его надежде, опасности его подстерегают.

В Москве Коба всего несколько раз за тот короткий срок пересёкся с Каменевым, с удивлением узнав, что того ещё в августе освободили от Финляндского узничества. С бывшим товарищем он не разговаривал более полугода, совершенно не зная, что у того произошло, как и Лев практически ничего не знал о Кобе. И как то получилось, что тогда – в сентябре, Каменев, идя по коридору Кремля, случайно столкнулся с комиссаром по делам национальностей, проходящему как раз навстречу. Коба нервно задержал дыхание: он хотел прибавить шаг и пройти мимо по своим делам как можно скорее, но Лев вдруг остановился, и ему пришлось сделать то же самое – вид Каменева был растерянным, но крайне взволнованным, словно тот давно хотел что-то сказать, но долго отчего-то молчал.

– Привет, К-коба, – чуть заикнувшись, произнёс Лев и тут же оцепенел, сам не зная, что говорить и говорить ли дальше. Он провёл над собой огромную работу, чтобы сделать этот первый, маленький шаг к примирению, а теперь нервничал оттого, что мог быть отвергнут.

Коба свысока поглядел на Каменева, сощурив как обычно жёлтые глаза, которые светились огоньком снисхождения и цинизма.

– Здравствуй, Лев, – протянул он, насторожившись. Сколь ни был Коба злопамятен и горд, интерес к тому, «а что же будет дальше» пересилил его принципы.

Каменев несколько секунд потоптался на месте – ему явно было некомфортно, он протяжённо вздохнул и выдавил из себя вопрос:

– Ты от Ильича, да? Уже вернулся из Царицына?

– Да, но на время, завтра я снова уезжаю, – отвечал Коба, всё больше суживая глаза, подозрительно изучая поведение Каменева. – А ты… уже вернулся из Финляндии?

– Угу, – пробубнил Лев, энергично кивая головой. – Вечно у меня лето как-то боком выходит. – Каменев сразу же как-то нервно захихикал после своих слов, но тут же замолчал, увидев на лице Кобы неподдельный скепсис. – Ты, это… как окончательно приедешь – заходи…

И вот Коба приехал. По отношению к бывшему товарищу его брало некое смятение, а более он ни о чём в ту пору не сокрушался. Нарком был относительно рад тому, что Троцкий всё ещё бороздил РСФСР, а потому ни тот, ни другой не могли лицезреть друг друга. Дзержинского он тоже не увидел: председатель ВЧК сбежал в Швейцарию – там, в эмиграции проживала его семья. Не только Коба был удивлён сим фактом: Феликс Эдмундович никогда никому не говорил и не рассказывал о своей семье, о том, что у него были жена и сын, но такого не ожидал никто – что председатель ВЧК бросил страну и работу. Об истинных причинах того поступка догадывались лишь единицы…

Надя прекрасно понимала, что Кобе было необходимо помириться с Каменевым, но заговорить об этом откровенно какое-то время стеснялась: не её это дело – думала она по началу, однако потом осмелилась поинтересоваться о том на правах жены.

– Я вижу, что тебя тревожит, – с заботой говорила она, но Коба жестко прерывал её слова.

– Меня тревожит только моя работа.

– Прошу, не оговаривайся, – Надя хмурилась, хоть и была смелой девушкой, но возразить у неё не было мощи. – Человек не должен быть один.

– У меня есть ты, так что ещё?.. – ворчал Коба.

– Нет, должен быть хотя бы один друг – всегда, – горячо возразила Аллилуева. – В Царицыне, понимаю, был Климент, но он там остался, а ты – здесь. И Каменев здесь! – прибавила она с восклицанием. Нарком, когда его к чему-то принуждали, выходил из себя: он злился и даже переходил на жуткий крик.

– Ни слова чтобы я не слышал больше об этом штрейкбрехере!!!

– У тебя нет выбора! – старалась перекричать Надя, но мгновенно снизила голос почти до шёпота. – Он же был с тобой в ссылке, помогал, когда тебе было плохо.

– Ты-то что можешь о том времени знать?!

– Я много чего знаю, – Надя при таких словах обыкновенно садилась напротив Кобы и брала его за руку. – Какая кошка пробежала между вами? Ленин?.. Я же много раз присутствовала при их разговорах, и неужели ты думаешь, что Лев – этот интеллигентнейший человек мог пожертвовать своим товариществом с тобой ради карьеры? Если так, то ты плохо знаешь его.

– Надя, ты молода и наивна, – с укором произнёс Коба. – Не понимаешь ещё, но я тебе скажу, а ты запомни: все интеллигенты поголовно циники. Других не бывает. И когда будешь видеть, что человек с лестью и вежливостью к тебе идёт: знай, что этой мрази что-то от тебя нужно!

– А что именно нужно было Каменеву от тебя в Сибири? – парировала Надя. – Когда ты был беден и беспомощен и жаждал любого общения. Что молчишь? Скажешь, что это не доброта? Не милосердие, самое что ни на есть бескорыстное? А как же я… Значит, ты тоже считаешь, что я…

– Молчи, ты – иное! – вдруг рявкнул Коба, вырвав руку. – Ты – Соня Мармеладова, ты любишь, и твоя любовь жертвенна. Только тот, кто любит, может быть по настоящему искренен, а ежели каждому человеку необходим друг?!.. Посему ты противоречишь сама себе: Каменев пошёл на милосердие ко мне лишь по выгоде. Он стал бескорыстным и верным товарищем из-за неимоверного, самого гадкого, какого только может быть, цинизма! Понимаешь? И жертвовал своими силами и временем только потому, что ему нужен был я, как товарищ – вещь для общения, а когда мы приехали в Петербург, где собрались его прежние знакомые, в том числе давно потерянный лучший друг Зиновьев, то Лев тут же забыл про меня! Ему больше стал не нужен и хвалёная доброта исчезла мигом. А сейчас, когда Зиновьев в Петрограде, а он – здесь, в Москве – снова одинок, то как снова не прибегнуть к цинизму товарищества?