Двадцать и двадцать один. Наивность

Надя внимательно слушала и старалась понять Кобу: он говорил с жаром, скорее не с лихорадочной обидой, как с жуткой злостью.

– А ты разве не с той же целью тогда дружил с ним? – спустя несколько минут спросила она, нарушая тишину. – Если ты его так хорошо понимаешь, значит, он тоже тебе был нужен на время одиночества?

– Тогда это было ясно как день, – вздохнул он и сокрушённо сомкнул глаза. – Тогда этот факт не вызывал ни у кого ни обиды, ни презрения. Это был социальный симбиоз.

– Почему же сейчас ты его отвергаешь?

– Потому… – Коба осёкся: не мог он сказать Наде про иллюминатов и про то, что Каменев был одним из них. Она бы не поверила или ещё хуже: не поняла бы. Никто не понимал Кобу в этом мире, и единственной откровенной мечтой, сокрытой глубоко в душе его, был не социализм, не власть – чтобы был рядом тот, кто его понимает. Он бы и саму душу продал за это, если б знал, что такая цена окупится.

Однако Коба не стал ничего возражать и ответил, что, возможно, позовёт его на свадьбу.

Дело было уже поздно вечером, когда в квартиру Кобы постучали. Нарком по национальностям в это время отдыхал после работы: лежал на диване, читая книгу Ницше “Казус Вагнер”. Услышав нервозный стук, он встрепенулся, оторвав глаза от чтения.

– Надя, открой! – сказал он, перелистывая страницу. Девушка, накинув на плечи шаль, поспешила в коридор. После продолжительного шума в сенях Коба услышал знакомый тихий голос:

– Благодарю, Надежда. Прошу прощения, что нанёс визит в столь поздний час. Он дома?...

Нарком едва ли усмехнулся, блеснув тигриными глазами, а когда в дверях гостиной появилась сама фигурка Каменева, Коба отложил книгу и даже привстал с дивана.

– Я могу войти? – робко спросил Лев у хозяина. Последний сдержано кивнул.

Они молча сидели за столом, дожидаясь, пока Надя разольёт чай. Каменев трусливо озирался по сторонам, рассматривая мрачную гостиную, освещённую только одной лишь лампой, а Коба, сидя ровно напротив, исподлобья неотрывно следил за Львом, тщательно набивая табаком трубку.

– С чего же всё началось? – вдруг спросил Каменев самого себя, нервничая, потупив взгляд. Казалось, внутри него бушевало что-то страшное, подобно землетрясению стучало сердце, покуда Коба был более чем спокоен. Он чиркнул спичкой и небольшое пламя огня наполовину озарило его лицо. Каменев среагировал на огонь и поднял глаза. – Почему вдруг мы перестали разговаривать? Не понимаю. Не помню, уже столько времени прошло...

Грузин молчал, лишь взгляд сочувствующе разглядывал озабоченное лицо Льва, и даже не сочувствующе, а снисходительно. Было желание и обнять, и прогнать, и рассказать обо всём, что приключилось... однако Коба молчал и не проронил ни слова.

– Ты же сам инициировал разрыв, – сухо произнёс он, делая первую затяжку. – После того, как прошёл Октябрь...

– Я хотел поговорить с тобой, – перебил его Каменев, накрыв своей ладонью руку товарища. – А ты тогда насупился, закрылся, связался с Дзержинским. Что он мог тебе такого наговорить – ума не приложу. Я пока был в Финляндии всё думал, думал – на то было достаточно времени, чтобы поразмыслить надо всем, что случилось. Как ни было плохо мне, как ни было тяжело, я понял, что и я отчасти виноват во всём. Зиновьев бы понял, хоть и поддерживал меня во всём. Мне неловко и более того, тяжело наблюдать за событиями у нас в стране. Гражданская война – я говорил о ней раньше и об итогах тоже, но разве кто-нибудь меня бы послушал? Нет. А теперь вокруг России концентрируются наши враги. Ты видел – это ужасно... Я знаю, что ты сам отдавал расстрельные приказы, по уставу военного времени, но отдавал. Контра, дезертиры, провинившиеся и нарушившие устав – их сотни, тысячи. Сражаться не кому, Коба!

– И что же ты предлагаешь? – с горькой иронией спросил нарком. “Каменев явился сеять демагогию, – думал он про себя. – Он не имеет права говорить об этом сейчас, даже не будучи на моём месте”. – Я теперь не при делах, Ильич меня отозвал. Я следовал уставу, как ты и сказал. У шурина твоего руки по локоть в крови не менее, если даже не более моих. Мне нет никакого удовольствия подписывать карательные списки. К тому же этим занимается ЧК.

– О, прошу, не затрагивай ЧК! – воскликнул Каменев умоляюще. – Боюсь предположить, сколько было свершено судеб на Лубянке.

– Хм, неужели ты пытаешься обвинить в ликвидации контрреволюции меня или Дзержинского?

– Ах, нет, – вздохнул Лев, лихорадочно размешивая ложкой чай. – Я понимаю, что это – необходимо, я всё прекрасно понимаю, но террор в голове не укладывается. Я не думал, что всё примет такой оборот.

– Поговори об этом с Лейбой, когда тот вернётся, ежели вообще вернётся, – отмахнулся Коба, дабы Каменев оставил пустую болтовню и перешёл, наконец, к главному.

Тот замолчал, долго буравя глазами белую скатерть, затем протяжённо вздохнул, растягивая вздох на секунды, постучал пальцами по столу и сделал очередной глоток чая. Нарком на это смотрел крайне терпеливо, понимая, что не стоит мешать Льву собраться с духом.

– Ницше читаешь? – вдруг спросил он, заприметив на столе незакрытую тёмно-синюю книгу. – О его разрыве с Вагнером?

– Да-с, – кивнул Коба сурово – снова Лев не о том. – Вернее Вагнер там фигурирует как часть главного лица, а в основном это философия.

– О чём? Я из трудов Ницше мало что читал...

– Об актуальности шедевров гениев к тому или иному времени. Ницше рассуждает об искусстве: поэзии, музыке, ну и, разумеется об его сложных отношениях с не менее великим товарищем – композитором Вагнером. Их пути разошлись, а до того они были лучшими друзьями, если не больше. Философские идеи Ницше истекали из Вагнеровских, а потом они рассорились и возненавидели друг друга, там и не простив...

– ...Я лишь хотел помириться, – тихо произнёс он, не в силах слушать далее напряжённое повествование Кобы. – Сколько можно? Ты – один, и я – один...

– Ну, я не один, – попытался возразить Коба, однако этот довод Лев пропустил мимо ушей.

– ... так чего кичится и игнорировать друг друга? Мне это уже невыносимо, право. Скоро годовщина переворота, Луначарский вместе со мной будет заниматься организацией праздника, и я хотел тебе предложить... Будет интересно. Всё лучше, чем бумаги разбирать.

– Мне и так, и так бумаги разбирать.

– Значит, ты не согласен?.. – Лев растерялся и побледнел; чёрные глаза поверх пенсне заблестели. – Я... я думал что так... мы сможем помириться, но... если не хочешь, то я не буду настаивать.

На этих словах Лев поспешно, с грохотом встал из-за стола и, поблагодарив за приём, направился к дверям. Коба вздохнул с усталостью и встретился взглядом с Надей – та с огромным укором смотрела на него.

– !(Дьявол), – выругался на родном языке Джугашвили, также с шумом, едва ли не разбив посуду, вылез из-за стола и последовал за товарищем в вестибюль. – Лев Борисович, я пошутил, полно воспринимать всё всерьёз!