Двадцать и двадцать один. Наивность

Каменев, услышав слова Коба, мгновенно переменился в лице: глаза счастливо засияли, а губы растянулись в тёплой улыбке. Он яростно и горячо пожал руку товарищу и напоследок тихо-тихо прошептал.

– Пообещай мне, что никогда нас не постигнет участь Вагнера и Ницше!

====== Глава 40. Теория перманентной революции ======

“...Какая грань самая тонкая? Между Жизнью и Смертью? Любовью и Ненавистью? Или между Сумасшествием и вменяемостью?..”

(с) “Фламенко”

9 июня 2017 г. Изолятор временного содержания ГУВД г. Москвы, ул. Петровка, 38, корпус 8

На узком запястье остался огромный синяк. Он появился на руке после задержания, когда Дементьева оказала отчаянную попытку сопротивления. Ей ничего больше не оставалось делать, как смотреть на эту травму, величиной с зажигалку, в надежде, что она когда-нибудь пройдёт и затянется.

В перерывах между лицезрением стен, девушка лихорадочно металась по камере из стороны в сторону. Она не плакала и не рыдала: с такой статьёй, под которую попала она, длительный срок, как у Михаила Ходорковского ей не грозил. Виктория просто в силу моментов эмоционального подъёма не могла усидеть на месте. Да, психология каждого заключённого идентична, разница лишь в опыте. Опыта у Дементьевой не было: она никогда не находилась в заключении раньше, однако знала о тюрьме и об её обитателях абсолютно всё, но увы, лишь в плане теории.

И вот она снова вскакивала с нар и начинала ходить из угла в угол. Невыносимо было слышать, подобно соразмеренному тиканью часов, звуки капающей воды из крана: капли словно отсчитывали оставшиеся секунды её жизни, ибо они и являлись этими драгоценными последними мгновениями. Охрана специально в каждой камере оставляла такой худой кран, чтобы арестанты, слыша, как капает вода, постепенно сходили с ума, но откуда было сходить Тори?..

Тишина и капли. Капли и тишина... Какой резкий контраст, однако! Буквально недавно ушные перепонки разрывал вой толпы, а теперь их разрывает ненавистное молчание. Кто-то заскрёбся в углу. Нет, в камерах не было мышей, а если бы и были, то Викторию невозможно было бы этим испугать. Она тревожилась за питомца, оставленного на поруки больше месяца назад. За зверей тревожилась, а за людей – нет. И за себя тоже нет.

Три дня назад она вела себя агрессивнее, нежели сейчас. Требовала отвести её к следователю немедленно, но пока ни одного допроса не было – в отместку. Хорошо, что не убили сразу же, как сделали это с Николаем Тимофеевичем. Или же лучше бы сразу? Нет. Кто-кто, а умирать она не хотела, хотя чёрт один лишь знает, что творилось тогда в её голове.

Она просила зеркало. Охрана, конечно же, не позволила, ибо заключённая могла разбить его и осколками порезать себе вены, дабы лишиться мук и жизни заодно. Потом она просила что-нибудь сладкое – что-то, что хоть чуть-чуть содержало бы сахар. И в том ей отказали, а когда 7-ого числа арестантка потеряла сознание, выяснилось, что у девушки редко снизилось давление и ей необходима глюкоза. И ещё, как говорил герой романа Достоевского: “Воздуху, необходимо, воздуху-с”. Коллапс у Тори случился единожды, ибо отказавшись даже от хлеба, она объявила голодовку, пока её не отведут к следователю. Сейчас девушка осознала, что даже в такой ситуации нельзя рисковать здоровьем, а потому ела, что давали, вернее, что можно было бы переварить.

Лишь в одном она вела себя иначе, чем остальные заключенные: Виктория не требовала адвоката. Дементьева пыталась выяснить – за что её конкретно арестовали и задержали ли кого-нибудь ещё? Она боялась: если настоящее досье на Мишу всплывёт, то крах всего предприятия неминуем. Однако Виктория гнала от себя подобные мысли и думала о другом.

“Троцкого в “Кресты” заключили по той же форме. Однако несмотря на то, что смертную казнь вновь ввели в оборот, ему не только ничего не сделали – более того, Керенский провёл амнистию всех политзаключённых. Но как ситуация тогда может сойтись с ситуацией сейчас? Тогда была война – и сейчас идёт война: правительство перекидывает силы из огненных точек сюда и наоборот, беспорядки сейчас не выгодны, ибо если что-то случится с заключёнными, то это станет лишним поводом для протестного настроения среди народа. Далее: Троцкий имел авторитет, а я? Я же никто. С чего бы им не лишить меня жизни сразу, если они знают, что я не при делах?.. Но не лишили же. Значит, они думают, что митинг на Болотной организовала я! И раз откликнулось столько людей, значит, я имею среди них авторитет и влияние. Вот что они решили! Значит, моё якобы преступление – моё спасение, и я могу манипулировать ситуацией, как сама того захочу...”

При задержании у неё отобрали все вещи, включая огнестрельное оружие, но медальон – единственное, что девушке удалось оставить. Его бы конфисковали в первую очередь, потому что задушить себя с помощью такой крепкой цепочки не составило бы никакого труда, и Виктория, подавив в себе всю брюзгливость, незаметно для полиции спрятала небольшое украшение во рту за щекой. Проходя прежде мастер-классы дикции на актёрском факультете, когда студенты набирают полный рот орехов или специальных шариков, Дементьева никак не выдала себя: она отвечала так даже понятно и чётко, словно во рту ничего не было. Она понимала, что если полиция конфискует медальон, то больше девушка его никогда не увидит, а значит тайник с оружием останется нераскрытым.

Несмотря на то, что было раннее утро, свет из-за густой туманной дымки почти не проникал в решётчатое окно камеры, и заключённая находилась в полумраке. Ей нравилось отсутствие яркого, такого обыкновенно-летнего солнечного света, который наглейшим образом, словно коршун так и норовит выколоть глаза, а Виктории из-за близорукости этот свет особенно досаждал. Бледное, лишённое ухода, лицо наполовину освещалось тем светом, и кожа казалась светло-голубой, когда как другая половина лица продолжала находиться в холодной тени камеры. Учитывая и то, что гигиена по понятным причинам девушкой не соблюдалась, прежде светлые длинные пряди волос почернели, спутались и блестели так, словно их обильно смазали маслом или салом. Она даже была рада, что по близости не было зеркал, ибо ей было безумно отвратительно от самой себя. И не только от своего внешнего вида.

Чувство настоящего смущения давно покинуло душу Виктории. В большинстве случаев она кривлялась: перед товарищами по партии, перед случайными знакомыми, перед Мишей, ибо девушка так хотела себя перед миром позиционировать. Если уважаемый читатель не понял меня, то я объясню иначе: люди, которые, как говорят в народе “не от мира сего”, под давлением внешнего мира были запрограммированы так, чтобы быть идеальными куклами и образами для того же народа. Если Вы читали биографию Наполеона, к примеру, то вероятно заметили не мало черт в его судьбе, которые поразили и восхитили Вас. Уверяю, что и Наполеон, и иные исторические личности были актёрами, да такими, что за их талант любой режиссёр продал бы душу дьяволу. Всё, что мы можем знать о тех или иных исторических личностях есть просто эпатаж, маска – тот образ, который жаждет видеть масса. Так и Виктория: что Вы, читатель, можете точно о ней сказать? А что, если ваш покорный слуга, подобно типичному историку-биографу, просто дурит вас, описывая несуществующий образ некой гордячки-революционерки? Подобно тому, как многие описывали личность Наполеона? И что она вовсе не душевнобольная, не гордая или вовсе не революционер?.. Чувствую, что пора капитулировать, ибо Вас смутила и запутала этим своим отступлением. Но согласитесь: можно ли доверять такому рассказчику, как ваш покорный слуга?..

Створка стальной двери камеры с лязгом открылась, и Виктория услышала глухие слова коменданта: “Дементьева, на выход”. Это заставило её отвлечься от своих рассуждений.

– Лицом к стене.

Как, однако, грубо. А кто говорил, что будет сладко? Отнюдь, ожидай чего угодно. Щёлк. На руках застегнули наручники и сжали больное запястье. Виктория знала, что это – порядок, а ещё, что такая тварь, как человек, привыкает ко всему.

– На допрос? – коротко спросила она, чтобы не раздражать коменданта, однако человек в форме ничего не ответил.

– Вперёд. Налево. Прямо. Направо. К стене...

Тори остановили напротив двери, на которой была тёмно-синяя табличка с номером “169”. Её ввели в кабинет: ослеплённая неестественно-ярким светом, вступая из тёмного коридора, она невольно зажмурилась. Вскоре расплывчатая картинка у неё в глазах стала преобразовываться – появились очертания стен изумрудного цвета, тусклое окно с опущенными горизонтальными жалюзи, а ровно по центру – стол со стальным покрытием. Девушку посадили на стул и освободили от наручников. Ослепило её ничто иное как люминесцентные лампы, сияющие по три ряда на белом высоком потолке.

Напротив неё сидел мужчина, неотрывно смотрящий на арестантку. Его даже было сложно назвать мужчиной, так как на вид молодому человеку было не больше двадцати. Окинув взглядом практически ровесника, Виктория немного смутилась и даже разочаровалась. Она ожидала видеть иные кадры, по крайней мере опытного прокурора, ведь это было дело по федеральной статье. “Быть того не может, – фыркнула девушка, – чтобы расследование доверили желторотому.”

Однако возмущаться даже мысленно ей не дали, ибо этот “птенец” засопел так грубо и даже фамильярно, что у Виктории даже возникли сомнения – вдруг он мастерски владеет НЛП и может манипулировать ею?