Двадцать и двадцать один. Наивность

– В курсе, что в мае Нефёдов подвергся нападению? – Виктория сощурила глаза, стараясь вселить страх в Старцева как можно глубже. – Так вот, за меня может последовать месть, если поступите со мной также, как с Орловым – без суда и следствия.

– Я, кроме того, что охотник до чинов, ещё охотник до правды. Всё же нас что-то ещё связывает...

– Не стойте воздушные замки, – покачала головой заключённая, – ибо можете разочароваться так же глубоко.

– Мне жаль, но когда прямые доказательства вашего причастия к митингу на Болотной, а также того, что вы являетесь автором “теории революции в одной стране” будут найдены – вас ликвидируют. И вряд ли это докажут позже, чем Дмитрий Анатольевич объявит амнистию. Только запомни: социализм невозможен в нашей стране!

Дементьева вздрогнула от последних слов, которые были с казаны с такой железной уверенностью, но в лице оставалась безразлична.

– В таком случае лично вас приглашаю на мою казнь, – процедила она сквозь зубы. – Корона, надеюсь, не жмёт?

Уже поздно вечером 7 июля в камеру Виктории буквально буквально ворвался Старцев. Он застал девушку, лежащую на нарах лицом к стене. У неё дрожали плечи, которые та обхватывала руками. Следователь был обескуражен тем, что девушка никак не отреагировала на столь странный визит, ибо он догадывался её реакции. Он дотронулся до её плеча и потряс.

– Вставай, Вика, быстрее...

– Я не верю, – тихо раздалось в ответ.

– Во что ты не веришь? – Андрей разозлился, окончательно потеряв терпение, взял Викторию обеими руками и повернул девушку к себе лицом. По бледным щекам её струились слёзы, а взгляд был полон тревоги и отчаяния. Она никогда не позволяла себе плакать в чьём-то присутствии, однако вид её был подавленным – Виктория готовилась к смерти. Все её мысли, как ни странно, были о другом, о том, что было выше жизни и смерти в её понимании.

– Я не верю, – всхлипывая повторила она, – что социализм невозможен в нашей стране.

– Вставай, подписан орден на твою амнистию!

Слёзы, не переставая, текли по лицу девушки, затем по шее, попадая на воротник. Виктория не могла успокоиться и не понимала, о чём говорил Старцев. Он стал трясти её сильнее, обнял, стараясь успокоить, сдержанно повторяя:

– Да амнистия же...

Он взял её лицо руками, вытирая слёзы с её щек, и посмотрел в глаза Виктории. Казалось, что на мгновение в её взгляде что-то прояснилось, промелькнуло, она улыбнулась, всё ещё неверующе качая головой.

– Теперь я свободна? – прошептала она, с силой сжав запястья Андрея до белых следов. – Правда?

– Да-да, – снова повторил следователь, поднимая Викторию на ноги. – Можешь идти, прямо сейчас можешь! Не дожидаясь утра.

– Спасибо, – с дрожью в голосе проговорила девушка, лихорадочно собирая вещи: очки и медальон. – Я правда очень благодарна...

– Это не от меня зависело, – вкрадчиво сказал Старцев. Он вновь приобнял Викторию за плечи, отвлекая её от мелких сборов. Андрею было так жаль её, и он был так счастлив держать за руки, обнимать и видеть эти большие бирюзовые глаза. – Прости меня... – тихо проговорил он, приближаясь к ней, дабы коснуться её дрожащих, солёных губ, однако девушка отстранилась и опустила голову.

– Не стоит, – прошептала она. – Ты тем свою вину искупил.

– Ты кого-то другого любишь?.. Мы же ещё увидимся?! – спросил Старцев, обернувшись. Он оставался в камере, покуда Виктория уже вышла за дверной проём в коридор. Она лучезарно улыбнулась ему, сияя счастьем всем видом.

– Люблю. Ты прекрасно об этом знаешь... Я буду рада, правда, – и на подлесок перед тем, как скрыться “во мрачных катакомбах Лубянки” она воодушевлённо бросила, – Пролетарии всех стран соединяйтесь!

Оставшись наедине с собой, на краю кровати Старцев увидел белеющий кусочек тетрадного листа. Сердце его сжалось, когда на бумаге он узнал её почерк. Он вернулся в свой кабинет, ибо настроения идти домой у него не было. На листочке было написано тем самым карандашом, который был выдан Виктории месяц назад.

“Простите. Не меня!

Ту девушке в бардовом.

За что простить? Её вина

Все Ваши беды, Ваши зовы,

Которые понять ей не дано –

Всё в скрип зеркал давно превращено.

Вины её в том нет, что поздно ночью,

Услышав зов сквозь тишину могил,

Она сошла с ума и разорвала в клочья

Саму себя. Её тот зов убил.

Простите ей подобную любовь,

Отравленную солью и горчицей.

А лучше дайте яда – Вашу кровь,

Чтоб захлебнулась бедная девица.

Победа призвана таиться в тишине,

Ведь рождена не в чести – в проституции.

Покуда зов не слышит в вышине!

Разбудит истину, Победу Революция!..”

Дочитать содержимое он не успел. В кабинет его вошли люди в форме и по уставу объявили, что Андрей Борисович арестован по статье УК 33, 313 “пособничество в побеге из-под стражи”. Его возражением был единственный аргумент – амнистия, однако обстоятельства почему-то сложились таким образом, что заключённая по федеральному делу вышла из-под стражи на день раньше объявления амнистии, что де-юро приравнивалось к побегу. Более слов в своё оправдание у него не последовало. Он медленно и гордо встал из-за стола, поправив галстук, аккуратно положил записку в грудной карман своего пиджака и беспрекословно направился к выходу из кабинета “169”. Портрет Феликса Дзержинского отныне не висел на этой стене...

7 ноября 1918 г. РСФСР. Москва. Кремль.

“Мы раз за разом повторяем: неистово летит время. И редко когда задумываемся о подлинном смысле этих слов, потому что такие раздумья характерны только для мнимых идеалистов. Для реалистов и материалистов не существует философии – лишь теории...”

Сегодня Лев Троцкий отмечал не только первую годовщину Великого Октября, как стали называть это событие в стране, но и свой день рождения. Кризис среднего возраста обошёл его стороной, ибо имя его в истории уже написано, да и ситуация на передовой Гражданской войны не давала лишнего времени на какие-то комплексы. От чего, а от скромности и низкого самомнения Троцкий не умер бы. Он по праву гордился собой, своими результатами, а больше всего – своей теорией. Лев Давидович с восторгом наблюдал за событиями, которые происходили в Германии: он чувствовал, что свершись в этой стране революция, что если Кайзера низложат, то его теория обретёт больше последователей, чем некогда идеи Христианства.

Его ждали в Москве, хотя Ленин знал, что на фронте неспокойно, но разве мог такой человек, как Троцкий, пропустить празднование годовщины переворота и отметить его в душном вагоне? Отнюдь, и Лев, возложив все полномочия командования на подчинённых, к утру 7-ого ноября прибыл в столицу.

Москва встретила его, украшенная алыми лентами и кумачом. Ярко, красиво: красный был любимым цветом большевиков – он символизировал лидерство, бой, кровь и огонь. И как необыкновенно прекрасно было наблюдать эстету Троцкому покрытый серебряным снегом город, а на этом белоснежном полотне, как гроздья рябины, пестрели алые знамёна с лозунгами, серпами и молотами. Наблюдая за этим, он вспомнил, что видел такие же алые капли крови на таком же снегу во время боёв.

Его мысли в тот момент занимались решительным, лихорадочным анализом: 15 сентября Антанта прорвала Балканский фронт, и стало ясно, что мировая война подходит к концу. Спустя две недели капитулировала Болгария. На Западном фронте развернулось настоящее наступление на последнюю линию обороны немцев.

В октябре в неизбежность революции в Германии в самое ближайшее время поверил даже Ленин. 1-ого октября он написал Свердлову и Троцкому письмо в духе последнего – концепции перманентной революции: