Двадцать один день неврастеника

Растроганный судьбой Гильома Барнеза, которого я знал когда то в ореоле ого славы, я через несколько минуть отправился к себе, чтобы одеться к обеду. На лестнице меня кто-то окликнули:

— Эй!.. Жорж!.. Милый Жорж... одну минуту!..

Я обернулся. Предо мной стоял Тарт, веселый, напевающий, в костюме для верховой езды, с цветком арники в петлице. Он только-что вернулся с прогулки в порт Венак.

— Добрый вечер!.. — приветствовал он меня... — Я очень рад вас видеть, дорогой Жорж... право, очень рад...

И, сжимая мою руку до боли, он с улыбкой повторял:

— Очень рад... очень рад... Ах, вы не можете себе представить, как вы мне нравитесь, милый Жорж... Право же... я вас считаю другом... истинным другом... Впрочем, сегодня... я люблю всех... понимаете, всех!..

Такие излияния со стороны Тарта меня крайне удивили, потому что они противоречили его постоянному поведению.

Это был какой-то сухой, нервный маньяк, небольшого роста, с беспокойными движениями и грубым голосом. По малейшему поводу он выходил из себя. Он, если можно так выразиться, был кошмаром нашего отеля. Ни один обед не обходился без его споров и криков. Ему ничего не правилось, он всегда выражал свое неудовольствие по поводу хлеба, вина, бифштекса, прислуги, соседей. Его язвительные замечания простирались даже на систему клозетов, которых он находил недостаточно совершенными. Он был настоящей пыткой для всех нас. И вдруг он здесь предо мною с такой шумной радостью, с таким сияющим лицом, какое бывает только у людей, влюбленных или получивших наследство...

Что же с ним случилось?.. Неужели экскурсии по этим мрачным горам так смягчают нравы?.. Меня это заинтриговало, и я хотел узнать причину такой быстрой перемены.

— Ну что, Тарт, приятная была прогулка? — спросил я.

— На славу, дорогой Жорж... прелестная прогулка... прелестная.

Мы в это время проходили мимо его комнаты, и он предложил:

— Сделайте мне удовольствие, большое удовольствие... зайдите ко мне на минуту... о! только на одну минуту, дорогой Жорж... мне нужно, видите ли, рассказать вам про свою прогулку... кому-нибудь рассказать про свою прогулку... какому-нибудь милому человеку... такому, как вы... пожалуйста!

Я люблю оригинальных людей, эксцентричных, чудаков одним словом, дегенератов, как выражаются физиологи... Они, по крайней мере, как настоящие богословы, не похожи на всех других людей... Например, сумасшедшие?.. Я разумею свободных сумасшедших, каких мы иногда встречаем в жизни... увы! слишком редко... как оазис, в этой угрюмой пустыне повседневного буржуазного существования... О! эти милые, чудные сумасшедшие — наше утешение и наша радость. Мы должны поклоняться им, потому что они одни сохраняют в нашем рабском обществе традиции духовной свободы и смелого творчества... одни они еще знают, что такое божественная фантазия...

Я, конечно, принял приглашение Тарта.

— Помилуйте?.. Я очень рад...

И я вошел с ним в его комнату.

Он поспешил пододвинуть мне стул, отличавшийся всеми удобствами, которые только возможны при современном состоянии цивилизации и домашней утвари в Пиренеях, и сам опустился в кресло.

— Ах! дорогой Жорж, — воскликнул он с видимым наслаждением расправляя свои члены... вы но можете представить себе, как я счастлив... счастлив... счастлив! Теперь я могу дышать свободно... Одной тяжестью меньше стало в мозгу, на сердце, на совести... И какая это была тяжесть! Маладетта, неоцененный Жорж... Да, мой мозг избавился от тяжести Маладетты и всей цепи гор Мон-Моди. Я свободен, наконец; мне кажется, что я приобрел способность летать, что я стал легким, невесомым, если можно так выразиться... Словно я проснулся после долгого, тяжелого кошмара, и вокруг меня, надо мною, во мне самом, все залито светом... Наконец-то, я снова увидел свет...

— С вами случилось, наверно, что-нибудь необыкновенное? Что-нибудь невероятное? Какое-нибудь чудо?

Свесивши руки по обеим сторонам кресла и в каком-то приятном томлении вытягивая, как кошка, все свои члены, Тарт с блаженным выражением лица ответил:

— Ах!.. дорогой Жорж... я убил человека!

И в его голосе, и во всем его лице сквозило чувство облегчения, освобождения, опьянения души, из которой изгнали нечистую силу.

— Я убил человека!.. Я убил человека!..

Я не мог скрыть своего замешательства и сделал движение вперед, но Тарт остановил меня.

— Успокойтесь... сказал он, не прерывайте меня... и дайте мне рассказать вам про эту радость освобождения, которую я испытал сегодня, убил — ах! поймите всю прелесть этого слова — убил... человека!..

И короткой, отрывистой речью он рассказал мне следующее:

— Дорогой Жорж, я страдаю хроническим воспалением глотки... До сих пор оно не поддавалось никакому лечению... В нынешнем году врач предписал мне вдыхания на этом курорте... Вы знаете, что это такое?.. Это, повидимому, чудодейственное лекарство... Одним словом, я приехал сюда вдыхать... Когда я в первый раз вошел в комнату для вдыханий, рекомендованный мне аппарат был уже занят... Возле него сидел какой-то господин... Уткнув в трубку нос, рот и подбородок, он вдыхал с убеждением. Я не мог его разглядеть... Я видел только огромный, плешивый, крутой лоб, напоминавший желтую песчаную дорогу среди двух откосов, поросших рыжими волосами... В этом виде он мне показался вульгарным, отвратительным... Я должен был прождать три четверти часа... Я потерял терпение и дал себе слово прийти завтра пораньше... Когда я пришел на следующий день, этот господин уже был там... На третий день я пришел позже... Опять он... „Ах! это уж слишком... воскликнул я, он никогда не выпускают трубки из рук?“ И вы не можете себе представить, как я возненавидел этого человека... Эта ненависть росла с каждым днем: вы не поверите, но это все-таки было так — ни одного раза в течение двадцати пяти дней я не нашел аппарат свободным... Когда я входил в комнату, мне прежде всего бросался в глаза этот лоб... И мне казалось, что этот лоб дразнит меня... смеется надо мной... Да, он, действительно, смеялся надо мной... Я никогда не мог подумать, что простой лоб плешивого человека может быть вызывающим... Этот лоб меня преследовал... Я нигде ничего не видел, кроме него... Несколько раз я уже готов был дубиной расшибить этот иронический, насмешливый лоб, и мне стоило большого труда сдержать себя... Моя жизнь стала невыносима. Ах! дорогой Жорж, двадцать пять дней подряд думать только о том, как бы убить этого человека, и не решаться это сделать — какая это ужасная, мучительная пытка!.. Убийство было во мне... в состоянии смутного желания, но не в состоянии решительного действия... Это ужасное страдание... В таком нравственном состоянии я и предпринял свою прогулку в порт Венак, желая хоть на несколько часов избавиться от преследовавшей меня мысли об убийстве... Я отправился сегодня утром. У меня был хороший проводник... хорошая лошадь... Небо немного хмурилось, но по мере того, как я поднимался в горы, туман рассеивался, и показывалось яркое, ослепительное солнце... Но горы ужасны... Они вызывают только отчаяние и мысль о смерти... Вместо того, чтобы рассеять меня, они только усилили мое мрачное настроение... В одном месте у меня мелькнула мысль, внушенная наверно Провидением, оставить обычную дорогу туристов и взобраться на вершину, на которой сверкал снег, залитый солнечными лучами... Я передал лошадь проводнику и с яростью стал взбираться на скалу по какой-то отвесной тропинке, которая вела по краю пропасти... Трудный подъем... Двадцать раз я уже думал, что лечу в пропасть... но еще с большей яростью продолжал свой путь... Вдруг я лицом к лицу, грудь с грудью столкнулся с человеком, который спускался по этой крутой тропинке... Ах, святые угодники!.. Это был мой враг... человек с трубкой... Вся кровь бросилась мне в голову... На месте нашей встречи тропинка была так узка, что двоим нельзя было разойтись без взаимной помощи и больших предосторожностей... „Дайте мне вашу руку, обратился я к нему... и будьте осторожны... место опасное, пропасть глубокая... и оттуда возврата нет!“ И этот дурак, этот набитый дурак протянул мне свою руку. Один легкий толчок, и он теряет равновесие, падает... „Ах, Боже мой!“ — воскликнул он. „Спокойной ночи, спокойной ночи!“ Я видел, как он покатился, запрыгал но скалам... и исчез в пропасти... Совершенно верно говорят, что пейзажи ничто иное, как различные состояния нашего духа... И, действительно мне тотчас же показалось, что гора сверкает какими-то неведомыми красотами... О! какой упоительный день!.. Какое спокойствие!.. Какая чистота!.. И какая чудная сверхчеловеческая музыка раздастся в пропастях.

Тарт встал.

— Дело чистое, как видите, — сказал он после короткой паузы... Ни крови на пальцах, ни мозга на платье... А пропасть скромна... Она никому не расскажет своих тайн... И счастлив... счастлив... я дышу... Уф!..

И, посмотрев на часы, он прибавил:

— Уже поздно... Идите одеваться, потому что хочу сегодня повеселиться... во всю... Да, милый Жорж, сегодня вечером... шампанское рекой... женщины... Эхма!..

— А завтра?.. спросил я.

— Завтра?.. Завтра я уже не увижу больше этого лба... и преспокойно начну лечиться вдыханиями... Немедленно!..

И с милой улыбкой на устах славный Тарт проводил меня до дверей.

XXII

Я вам не стану рассказывать, при каких обстоятельствах мне пришлось выслушать эту странную исповедь, которую я опубликовываю в виду ее большого драматического интереса. Я не доносчик и из принципа — которым всегда горжусь — предоставляю самому правосудию отыскивать преступников, судить и наказывать их, так как совсем не желаю быть его пособником... даже напротив... Пусть разбирается с Ивом Лагоаннек, как с Жан-Жюль-Жозефом Лагоффеном... Само собою разумеется, что имена в этой истории я переменил... Впрочем, это излишняя предосторожность, так как человек, который мне рассказал ее, находится теперь, благодаря мне, в полной безопасности...

Вот эта исповедь:

Меня зовут Ивом Лагоаннек. Откуда же мне быть с таким именем, как не из Бретани? Я родился в окрестностях Ванна, в самом бретонском из всей Бретани Морбигане — гигане! гигане! Мои родители были мелкие земледельцы, очень бедные, очень набожные и очень грязные. И пьяницы к тому же, разумеется. В базарные дни их подбирали на дорогах, Бог весть в каком виде. И очень часто они целые ночи валялись по грязным рвам. По местному обычаю я рос в хлеву, вместе со свиньями и коровами, как Иисус. В такой неопрятной обстановке я сам был всегда весь в грязи, и отец, приходивший по утрам будить нас, меня и скот, не мог в течение нескольких минут отличить меня от навоза. Меня воспитали во всевозможных суевериях. Я знал по именам всех чертей на ландах и русалок в прудах и на берегу. Отче Наш и Богородица Дево радуйся, несколько гимнов в честь Святой Анны и чудесная история св. Тюжана, вот и все, что я знал. Я почитал также преподобного отца Монуара, который простым прикосновением руки к языку иностранцев сообщал им дар бретонской речи. Это изображено на замечательной фреске, которую всякий может видеть в соборе в Кемпер-Корантэне... Я не без гордости могу заявить, что я был одним из самых образованных и самых ученых мальчиков в нашей местности.

До пятнадцати лет я пас на лайдах маленькую бурую лошадь, лошадь-привидение, у которого от жестких утесников выросли на морде длинные седые усы. И три овцы, черные, как демоны, с красными глазами и длинными козлиными бородками прыгали и блеяли подле меня. Позволительно спросить, чем они питались... Воздухом, конечно... и милостью Божьей, вероятно, потому что травы порядочной на ландах не было, смею вас уверить.

Одним словом, я был послушный и почтительный мальчик, боялся Бога, уважал черта и всегда проводил свое время в одиночестве. Никогда дурные мысли не приходили мне в голову, как это часто бывает с другими детьми. Чтобы быть вполне справедливым, я должен прибавить, что, вообще, ни одной мысли мне никогда в голову не приходило... ни даже по ночам, когда мой отец после смерти матери спал с моей старшей сестрой... Но возмущайтесь и не думайте, что это извращение инстинкта или противоестественный разврат... Нет... Это у нас в обычае и не мешает честно жить, говеть и ходить на богомолье... Напротив... Мой отец прижил с моей сестрой двух детей, которые приходились мне братьями и племянниками в то же время... Они прожили всего только несколько месяцев... Не знаю, право, зачем я вам все это рассказываю. Никакого отношения к моей истории это не имеет... Какое же, в таком случае, вам дело до этого?..