Двадцать один день неврастеника
Шрифт:
— Го! го!... Фидель... Го! го!...
И он уходил всегда, ни слова не сказав мне... не из презрения, а из боязни скорее, чтобы не встретить моего взгляда, который его необыкновенно смущал, как я заметил.
Кухарка, и лакей с самого начала меня плохо встретили. Это были старые люди со смиренными лицами, согнутыми спинами и жестами ханжей. Я тотчас же подумал, что это отъявленные негодяи, которые великолепно спелись между собой, чтобы сообща обкрадывать хозяина и регулярно таскать из дома — все, кроме гасильников. Сидеть с ними за одним столом было очень тягостно. Мы ели молча, торопливо, оспаривая друг-у-друга куски и бутылку вина со страстностью и движениями враждующих животных. И на этих старческих лицах, запыленных как и лестницы, балки и карнизы в этом доме, иногда
Но больше всего меня раздражала и выводила из себя моя ливрея. Когда я ее одевал, я становился сам не свой, и но какой-то странной аномалии какое-то непреодолимое извращенное чувство не давало мне снимать ее с себя даже в свободное время. На мое место становился тогда другой человек, который проникал в меня, просачивался через поры моей кожи, разливался по всему моему телу, как едкое вещество, как тонкий, жгучий яд... И этот другой был, без сомнения, никто иной, как старый кучер, кучер-убийца, преступная душа которого оставалась в моей одежде. Из чего состояла эта душа? Я тщетно пытался определить это... Был ли это газ?... жидкость?... слизь?... соединение невидимых организмов?... Я испробовал все средства для того, чтобы убить ее!.. Я употреблял бензин, камфору, порошок против насекомых, керосин, самые верные антисептические средства. Никакого действия. Душа устояла против всех опытов, которые я проделывал над своим телом... И какое страшное чудо! какая ужасная таинственная сила!... Сукно не было прожжено серной кислотой, которой я много раз обливал свое платье, до того материя оказалась пропитанной бессмертием этой упрямой души. И мало того, что сукно не было прожжено, душа становилась от всего этого более активной, пылкой, ядовитой. То, что должно было ее убить, по моему расчету оказалось для нее только питательным и укрепляющим средством... С тех пор я больше не беспокоил ее и себя самого предоставил своей судьбе.
Однако я сделал еще одну попытку. Барон в обычный час пришел в конюшню и стал гладить кобылу в ее стойле:
— Го! го!.. Фидель... Го! го!..
Тогда я твердым голосом заявил ему:
— Вы напрасно, господин барон, не даете мне другой ливреи...
Я особенно подчеркивал свои слова, стараясь придать им таинственный, тревожный и серьезный смысл:
— Напрасно... вы должны, наконец, понять, господин барон, что напрасно...
— Разве она уже износилась? — спросил он.
Я пристально посмотрел на старика Бомбикса.
— Нет, — ответил я, качая головой. — Эта ливрея никогда не износится... ее нельзя износить...
Мне показалось, что легкая дрожь пробежала по его телу под ватным пальто. Его веки замигали, словно решетчатые ставни от порыва ветра...
— Что это значит?.. — сказал он... Зачем вы мне это говорите?
— Я это говорю, господин барон, потому что вам нужно это знать... В ливрее есть душа. В ней осталась душа.
— Осталась... что?.. что?..
— Душа, говорю я вам, душа... Это достаточно ясно...
— Вы с ума сошли...
— С вашего позволения, господин барон... это вы с ума сошли...
Я говорил медленно, уверенно и чувствовал, что подавляю старика своими властными взглядами. Барон вздрогнул, отвернул голову и запахнул полы своего пальто.
— Не будем, мой друг, больше об этом говорить, — сказал он робким голосом. — Это бесполезно... когда вы ее износите, я вам дам другую.
И с бесцветной улыбкой на устах он прибавил:
— Вы, должно быть, франтить любите... Но я не так богат... черт возьми!
Я больше не настаивал.
— Что ж! — воскликнул я враждебным тоном. Как хотите, господин барон... Но если случится несчастье, то, значит, вы его сами хотели... К черту!
Я схватил вилы и с ожесточением стал разгребать солому в стойле.
— Го! го! повернись, Фидель!.. Го! го!.. Фидель!.. Го! го!.. одер проклятый!
Солома разлеталась во все стороны; несколько комков свежего навоза попали в пальто барона. А бедная Фидель, удивленная моими порывами, затопала своими копытами по жесткому полу конюшни, забилась в угол, к яслям, посматривая на меня каким-то странным взглядом, как смотрят на безумных
в сумасшедших домах...Барон прервал меня и спросил:
— О каком несчастье вы говорите?
Несмотря на страх, у него хватило силы пожать плечами.
— А мне почем знать?.. Кто знает?.. С такой дьявольской душой... К черту!.. к черту!..
Старик Бомбикс счел благоразумным уйти из конюшни. И хорошо сделал, потому что в эту минуту я всем своим существом почувствовал, как душа старого кучера заволновалась во мне, разлилась по моим членам, пробралась в мои руки, в рукоятку вил и вдохнула в них непреодолимую, мучительную, красную жажду убийства...
Избегая хозяина, который меня боялся, и прислуги, которая мне не доверяла, и стараясь уйти от самого себя, я очень скоро превратился в неисправимого бездельника. И это произошло совершенно естественно, без всяких усилий и без всякой внутренней борьбы. Я сделался удивительным лентяем, наглым лжецом, пьяницей, развратником, я погряз в пороках и распутстве и проявлял при этом поразительное знакомство с самыми скверными тайнами дебоша, как будто уже давно привык к такой жизни. Мне казалось, что я родился с этими отвратительными и ужасными наклонностями, которые я только унаследовал вместе с ливреей от моего предшественника. Ах! как далеко было то время, когда я был заботливым и старательным слугой славного нотариуса в Ванне, когда я дрожал при мысли, что не сумею достаточно аккуратно выполнить свои обязанности, когда я готов был убить себя, лишь бы только не оставить пылинки на шерсти маленькой лошадки, и изо всех сил своих старался вычистить медные украшения на сбруе или довести до блеска железные удила, давно изъеденные ржавчиной. Ничего больше не оставалось от того деятельного, трудолюбивого, преданного и робкого человека, каким я был, когда был самим собой.
Теперь я крайне небрежно исполнял свои обязанности, хотя служба моя была очень легкая и оплачивалась лучше, чем я надеялся. Я плохо смотрел за Фидолью, и она оставалась грязной, с невычищенными ногами, с неубранной головой, как человек, который не брился целую неделю. Черви у нее завелись в хвосте и гриве, которых я никогда не мыл и не расчесывал. В большинстве случаев я забывал дать ей корму. Очень часто я по целым неделям не пробовал чистить ее. Я даже однажды ее ранил, ударив без всякой причины гребницей но колену. Колено распухло, и ветеринар нашел, что рана очень опасная. Но я не следил за предписанным им лечением и хорошо сделал: бедное животное скоро выздоровело, наверно, потому, что ее не лечили. Всегда видите ли, нужно полагаться на природу... Она одна в точности знает, что скрывается в коленах старых кобыл, в упрямых головах старых Бомбиксов и, в особенности, в таинственных ливреях кучеров...
Из этого, я полагаю, вам ясна стала моя жизнь, и мне незачем рассказывать ее в подробностях. По ночам я проводил время у женщин, из общения с которыми я в короткое время и без всякой предварительной подготовки научился извлекать значительную пользу, а днем в кабаках за игрою в Занзибар в обществе каких-то странных товарищей, каких-то подозрительных бродяг с предместии или из пригородов, откуда они приходили, чтобы высмотреть хорошую поживу в квартале. Впрочем, это были славные люди, по своему благородные и смешные. Они всегда забавляли меня своими старыми клетчатыми английскими костюмами, светлыми суконными шапочками набекрень и своими драгоценностями, из которых каждая имела какую-нибудь кровавую или любовную историю. Они тотчас же поняли, что я „их поля ягода“, и разговаривали со мной совершенно откровенно, по-дружески, по-братски.
— Это чудесный квартал... говорили они. Нигде нет столько сокровищ. Здесь так много живет старых дев, дам и вдов, одиноких или с плохой охраной и чертовски набожных. У них есть над чем поработать: и мешки набьешь и денег возьмешь вдоволь. Много тут также любопытных стариков, рантье, коллекционеров, скупцов и маньяков, у которых можно найти, чем поживиться. Только, вот, со стариками долго возиться приходится, пока их прикончишь... На их костях ножи ломаются... а проклятой кожи ничем и не проймешь. Это все равно, что черта убить!