Двадцать один день неврастеника

Так же, как и все люди, я был на военной службе, и мне стоило большого труда усвоить несколько французских слов, потому что я говорил только по-бретонски... и не мало получил за это оскорблений и зуботычин. Но читать и писать я при всем своем старании и прилежании так и не мог научиться... В довершение всего я от непомерных усилий заболел воспалением мозга, от которого я чуть не умер тогда. И теперь я иногда чувствую, что в голове у меня но все в порядке. Но я сохранил самые лучшие и приятные воспоминания о моем выздоровлении в брестском госпитале и о сестре милосердия Марии-Анжели, удержавшей своими белыми ручками мою душу, которая уже хотела отлететь. Я часто вспоминаю об этом, как и о том большом лебеде, которого я видел однажды в зимний вечер летящим над ландами... Это, может быть, был не лебедь, а фея... или, может быть, душа такой же святой, какой была красивая сестра Мария-Анжель, спасшая меня от смерти.

Я не знаю такого случая, чтобы бретонец в моем положении не сделался слугой после военной службы. Бретань классическая страна всякой службы. Она служит Богу, отечеству и буржуазии... И я сделался слугой.

Я поступил вторым плужником на большую ферму близ Кемпера. Здесь со мной случилось довольно странное приключение, которое я назвал бы приключением маленького зайца. И мне всегда казалось, что этот случай имел косвенное отношение к моей судьбе... и даже влиял на нее. Дело было так.

Однажды вечером другой работник Жан вернулся домой с инструментами на плечах после тяжелого трудового дня, проведенного в поле... Он с торжествующим видом вошел во двор, показывая какое-то живое существо, которое барахталось у него в руках. Уже становилось темно, и трудно было различить что-нибудь.

— Что это у тебя такое? — спросил хозяин, который мыл руки у насоса.

— Маленький заяц — поймал в кустах рябины, — ответил Жан.

— Плут Жан!.. — воскликнул хозяин... А что ты хочешь делать с этим зайцем?

— Да выкормлю его!

И тут же спросил:

— Вы мае позволите, хозяин, посадить моего зайчишку в сажалку рядом с кроликами... и давать ему по утрам немного молока?..

— Это уж, как хозяйка скажет, милый мой...

— О! хозяйка согласится...

Я распрягал лошадей под навесом.

— Тьфу пропасть!.. — заворчал я сердитым тоном, — Хоть оборотня притащи он с собой, его все благодарить будут... Попробуй я!.. Ах! черти!

Я ударил лошадей и крепко выругался.

— Посмотрите-ка! — крикнул хозяин... Ива уже зависть берет... Молчи ты, скотина. Знаешь, что я этого не люблю — надоели мне твои штуки.

Я вспылил и резко ответил:

— Мои штуки... Я правду говорю и вас не испугаюсь...

Я продолжал еще ругаться под навесом. Хозяин ничего не ответил, пожал плечами и вошел в дом, где уже дожидался на столе горячий суп. Я убрал лошадей и также скоро пришел. Затем явился и Жан, который уже успел пристроить своего зайчика в сажалке. За столом сидели молча... У меня был вид угрюмый, недовольный... А у Жана было очень кроткое выражение на лице; он, должно быть, думал о нежных маленьких животных... Когда мы были у наших кроватей, я подошел к Жану и очень тихо сказал ему сквозь зубы:

— Достанется тебе... подожди... я тебе покажу...

Жан очень спокойно ответил:

— Я тебя не боюсь...

Тогда то я понял, почему я ненавидел Жана. Я его ненавидел, потому что все его любили и на ферме, и во всей местности. Он был мягкий, услужливый, подвижной, трудолюбивый и нравился как мужчинам, так и женщинам. Я не мог выносить его превосходства, потому что меня, уж не знаю почему, все презирали... Всякое доброе слово, всякое приветствие будили во мне глубокую ненависть к нему... Очень часто я затевал ссоры с ним, но он с милой иронией отклонял их. Когда он по воскресным дням вечером возвращался из города, я часто поджидал его, чтобы броситься на него и разбить ему камнем голову... Но я боялся последствий убийства. Я даже не осмеливался заходить слишком далеко в своих оскорблениях, так как прекрасно знал, что хозяин не долго будет выбирать между мной и Жаном.

В эту ночь, когда я лежал на своей жестокой постели в конюшне, во мне злоба кипела больше, чем когда-либо раньше. В груди клокотало, как в паровом котле, и я сжимал в руках свои простыни, словно я душил кого-нибудь... Призрак убийства преследовал меня всю ночь, и я не мог заснуть... О! убить Жана!.. Мне казалось, что тотчас же пропадет вся горечь, которая накипела у меня на душе... Убить Жана... О! убить Жана!.. Мне казалось, что после этого я полюблю всех, полюблю, может быть, моих лошадей, которых я бил, с тех пор как Жан отравил мою душу ядом ненависти. О! убить Жана!.. Вместо того, чтобы отогнать от себя красный призрак смерти, который пробегал предо мной во мраке конюшни, я старался придать ему более определенные очертания, ненавистную форму, тело Жана, зарезанного и хрипящего у моих ног... И я испытывал минутное облегчение... как умирающий от жажды путешественник от капли холодной воды... О! убить Жана!..

Зайчик рос... Каждый день, возвращаясь с поля, Жан относил ему немного молока и менял солому в сажалке. Он с ним нежно разговаривал и пел ему наивные песенки, как ребенку. Вся ферма любила зайца, потому что любила Жана...

— Ну, как заяц? — спрашивали все.

Жан с добродушной улыбкой отвечал:

— Здоров... пьет хорошо... и глаза у него веселые...

Я ненавидел зайца, потому что ненавидел Жана. Каждый раз, когда говорили о зайце в моем присутствии, у меня словно что-то жгло в груди... В такие вечера я говорил Жану, когда мы шли с ним спать:

— Достанется тебе, мерзавец, уж я покажу тебе...

Раз как-то я не мог уснуть в своей постели, встал, зажег конюшенный фонарь и вышел во двор... Я был босиком, в одном белье... Я проходил мимо сарая, в котором находился Жан в это время, остановился на несколько секунд под окном, у которого спал Жан, затем продолжал свой пучь. Сторожевые собаки почуяли меня, но узнали и не залаяли. Мне очень хотелось ударить их ногой, но я боялся шума. Почему? не знаю... Я не знал, куда я шел и чего хотел. Дойдя до сажалки, я снова остановился... затем стал на колени... лег на землю рядом с маленькой проволочной решеткой, из которой торчали пучки соломы и травы, освещенные моим фонарем...

— Мерзавец!.. Подлец!.. — прошипел я сквозь зубы.

Я открыл решетку, раздвинул солому и траву и всунул руку в дыру...

— Уж я найду тебя... постой!.. Уж я найду тебя, мерзавец... не спрячешься...

Порывшись некоторое время, я нащупал, наконец, что-то мягкое и теплое и вытащил на свет бурый клубок... Это был заяц...

— А! а!.. это ты!.. это ты!

И я продолжал очень тихим, задыхающимся, хриплым голосом...

— Да, это, конечно, ты... Наконец-то!.. Скажи мне, что ты Жан, противное животное!..

Зайчик прижал свои уши к спине... Во всем его съежившемся тельце я видел только дрожащий кончик его мордочки и черные глаза, в которых жизнь, казалось, была опрокинута вихрем ужаса.

— Скажи мне, что ты Жан?.. — повторял я... — Жан... Жан... Жан!..

Я поднес зайца ближе к фонарю.

— Дай на тебя посмотреть... посмотреть, как ты умираешь!.. Жан... Жан... Ведь ты Жан, скажи?.. Я узнаю тебя. Ты Жан... Дай посмотреть, как ты умираешь.

И я схватил зайца за горло.

— А! а!.. Давно я собирался помучить тебя... давно хотел убить тебя... Ведь ты Жан... ты его душа, его ненавистная душа... ненавистная...