Двадцать один день неврастеника

Они рассказывали дикие истории про страшные и медленные агонии стариков, умиравших под ударами ножа, про ужасные бойни, жестокие преступления. Но ни эти образы, ни их грубые голоса и непристойные насмешки не вызывали во мне ужаса. Наоборот, я восторгался всем этим, как поэт стихами или музыкой, я наслаждался, как пьяница алкоголем, и опьяняющие, горячие пары крови поднимались к моему мозгу.

Много раз мы сидели, опершись локтями на стол и подпоров руками залитые вином подбородки, и спокойно, серьезно рассуждали, как бы ночью забраться к старику Бомбиксу...

— Я его знаю, — говорил один... У него-то уж наверно жесткая кожа! Куда, к черту!.. дубленая!..

— Нужно бы с лакеем поделиться... только не выглядит он честным человеком, сказал другой.

— Можно угадать... можно и прогадать!.. сказал третий; Дело темное.

А четвертый прибавил:

— Гасильники!.. Что мы с его гасильниками станем делать?

Этот проект мне, все-таки, нравился. Раз двадцать я ого предлагал на обсуждение, когда глаза моих милых приятелей разгорались от выпитого абсента. Но дело дальше не пошло.

Вы, конечно, понимаете, сколько неудовольствия вызывала моя служба у старого барона, каким бы он трусом и маньяком ни был... Он в бешенство приходил, но не осмеливался сделать мне ни одного замечания. Когда он заглядывал ко мне в конюшню во время своих ежедневных утренних обходов, я чувствовал, что он заранее приготовился сделать мне выговор... Но, как только он входил, мне стоило только сурово взглянуть на него, и слова замирали у него на устах. Он становился робким и застенчивым и, суетливо бегая по хлеву, бормотал дрожащим голосом какие-то бессвязные слова.

— Очень хорошо... очень хорошо... Да! да!.. хороший навоз... сухой, как будто... но, все-таки, хороший... хороший, хороший навоз...

Чтобы еще больше смутить его, я громко заявлял:

— Овса больше нет...

— Как? овса больше нет?.. Наверно?.. Должно было хватить еще на двенадцать дней...

— Ага!.. кричал я... значит вы думаете, что я съедаю ваш овес?

— Хорошо... хорошо... Я, должно быть, ошибся... сегодня же напишу... хороший навоз... очень хороший навоз... Слишком темный... но хороший... хороший...

Наконец, погладив круп кобылы, по своему обыкновению, он говорил:

— Бедная Фидель!... Го! го! Фидель!

И он удалялся мелкими, нетвердыми шагами.

Однажды утром, вернувшись в пьяном виде домой, я для своего развлечения стал красить в красный цвет гриву и хвост Фидели. Явился барон.

В первый момент он был крайне изумлен, но потом у него хватило смелости спросить у меня:

— Что это вы делаете?

— То, что мне хочется... ответил я... А тебе что за дело, старый хрыч?.. В конюшне я хозяин... твое дело с гасильниками возиться!.. Понял? Ступай... вон!

Старый барон призвал к себе все свое мужество и торжественно заявил:

— Ваша служба мне не нравится... Я объявляю вам расчет... Через неделю вы уйдете...

— Что?... что?.. Повтори-ка... Ну-ка, повтори еще раз...

Я стал искать свои вилы... Но Бомбикс исчез. Когда он уже проходил по двору, я закричал ему вслед:

Хорошо... хорошо... Мне также надоел твой барак... надоела твоя рожа... Слышишь ты?.. Эй!.. слышишь, старый хрыч?

Затем я выбежал из конюшни, наскоро оделся и ушел... Трое суток подряд я беспросыпно пьянствовал.

Только на четвертый день я ранним утром добрался до дома на Шерш-Миди в очень пьяном виде, еле держась на ногах... Я должен был сесть на грязный тротуар в ожидании, пока мне откроют ворота... Я только о том и думал, чтобы поскорее лечь и подольше проспать... Никакой другой мысли у меня но было в голове и не могло быть после такого пьянства, от которого меня так сильно тошнило и кружилась голова...

Дверь своей комнаты я нашел запертой, но чердак был открыт... Я забрался туда и, как сноп, упал на сено, которое мне показалось удивительно мягкой постелью.

Не успел я пролежать и десяти минут, как в дверях показалась сгорбленная фигура старого Бомбикса. Он пришел за вязанкой сена для Фидели, и я понял, что это он в мое отсутствие три дня исполнял мои обязанности... Это мне показалось забавным.

Он не видел меня и не знал, что я вернулся... И, ворча про себя, очевидно, по моему адресу: „Бандит!.. Пьяница!.. Убийца!“, он так близко подошел ко мне, что задел меня своей рукой.

В один миг я протрезвился... Я был охвачен каким-то радостным, почти сладострастным чувством, словно какая-то неведомая сила сделала мои члены гибкими и крепкими. Я схватил старика за руку и резким движением потянул его к себе. Он с криком упал... Своей свободной рукой я заткнул ему рот сеном. Вскочив на ноги, я прижал его коленями и с какой-то невероятной силой сдавил ему горло обеими руками...

Я очень долго так держал его, потому что вспомнил слова своих приятелей: „Со стариком справиться все равно, что черта убить!“ Когда дело было окончено, я засыпал труп сеном и соломой... С облегченным чувством счастливого человека я растянулся на этой горке и заснул глубоким, сладким... и спокойным сном.

XXIII

Прежде чем покинуть Пиренеи и Клару Фистул, и Роберта Гагмана, и Трицепса, всех этих жалких или сметных людей, которые нисколько не рассеяли моей скуки, мне хотелось навестить своего приятеля Роже Фреслу, который уже много лет живот в деревушке Кастера, затерявшейся в ариежских горах.

Это был длинный и трудный путь. После утомительных переходов и тяжелых подъемов, я только на шестой день вечером пришел в Кастера, весь разбитый и измученный. Представьте себе, десятка три домов на узкой площадке, окруженной со всех сторон мрачными горами и снежными утесами. Сначала вид кажется величественным, в особенности, когда поднявшаяся дымка расширяет горизонт, окрашивает его в опаловый цвет и покрывает золотой пылью. Но это впечатление быстро пропадает, вы себя чувствуете, как в тюрьме среди этих высоких стен, и вас охватывает невыразимая мрачная тоска.

На той высоте, на которой построена деревушка, нет деревьев и никаких птиц, кроме угрюмых белых куропаток с мохнатыми лапками. Только несколько чахлых кустов рододендрона могли приютиться на сланцеватой почве, и кое-где попадаются колючники, которые только под полуденным солнцем раскрывают свои большие белые цветы с острыми пестиками. На северных склонах площадки растет низкая, круглая, сероватая трава, на которой пасутся летом стада коров, коз и овец. Все время доносится звон их колокольчиков, который слышишь в наших деревнях, когда священник идет вечером со св. Дарами к больным. Жалкие цветы, которые иногда встречаешь среди этой бесплодной, унылой природы, менее всего похожи на цветы; это какие-то чахлые растения с мохнатыми, белесоватыми листьями и жесткими бесцветными и стекловидными, как мертвые глаза, венчиками. Зимой деревушка окружена снежными сугробами и занесенными пропастями и совершенно отрезана от жизни, от всего остального мира. Стада спускаются в долины; трудоспособные жители уходят иногда очень далеко искать работы или приключений; даже почта не приходит. В течении долгих месяцев остающиеся жители лишены всяких известий о том, что происходит за этим непроходимым снегом. Жизнь замирает, и только старики, женщины и дети прячутся в домах, как сурки в своих норках. Они выходят только по воскресеньям послушать обедню в церкви, состоящей из полуразрушенной четырехугольной башенки и деревянных пристроек но бокам ее. Звон церковного колокола тут же замирает среди снежных заносов.