Двадцать восемь дней

Я любил смотреть, как она спит или кушает.

Ее смех доводил меня до экстаза и перевозбуждения, от которого мне хотелось смеяться заодно.

Я любил ее всю. И она делала меня по-настоящему счастливым.

Когда я увидел ее после крушения самолета, я бросился в палату, где она лежала, падая перед койкой на колени. На меня налетели врачи, оттаскивая из комнаты, но им пришлось сдаться. Ее пульс участился после того, как я стал сопротивляться и кричать. Кардиограф стал пищать чаще, и все уставились на меня с ужасом, читабельным по глазам. Во мне жила надежда, и когда я увидел ее, то понял, что не просто так чувствовал её. Мне сказали, что она в коме уже два месяца, и исход наверняка летальный.

Я стал приходить каждый день.

Я никого не слушал.

Несколько раз мне удавалось остаться с ней на ночь. Я просто лежал с ней на узкой койке и не смыкал глаз. Я смотрел на нее. Моя Мэри. Я представлял, какая могла бы быть наша жизнь, когда ее веки поднимутся. Мы бы могли уехать далеко, туда, где не знают нас обоих. Мы бы начали жизнь, как нормальные люди. Это возможно? Я начинал думать разными вариациями, словно мне было не двадцать лет, а сорок. Тот момент, когда я узнал о крушении самолета, разрушил всё, что было и чего не было. После него я стал мечтать о вещах, которые мог бы сделать где-то в параллельной вселенной, чтобы не потерять ее. Все считали меня ненормальным, они и не скрывали своего мнения, но я узнал об этом позже, при разговоре с Джеммой. В те дни я совершенно не обращал внимания ни на что, кроме темноволосой девушки с закрытыми глазами в палате Глостерского госпиталя. Когда меня не пускали, я стоял и ждал на улице. На крыльце больницы. Было холодно, но я не чувствовал физически ничего. Для меня существовала только она, так близко находящаяся спустя столько времени.

— Гарри, — ее голос вывел меня из транса.

Я посмотрел на нее. Мэри уставилась вперед. А впереди было черное небо с множеством сверкающих точек. Мы лежали на диване на крыше моего дома. Было холодно, но я закутал ее в свою куртку. А мне самому уже было все равно, потому что она рядом. Она со мной. Она — мое тепло. Ее голова лежала на моем плече. Одну руку Мэри положила мне на живот.

— Смотри.

Я перевел взгляд на небо и увидел очертания знакомого созвездия.

— Пояс Ориона, — Мэри прошептала это, и я услышал улыбку в ее голосе.

Прошло столько времени с того дня, когда мы лежали вот так в последний раз. Тогда я и не представлял, как может сложиться жизнь. Эти бесчисленные звезды напоминали бесчисленные дни, которые ждали нас. Ее только выписали из госпиталя. Ей было противопоказано заниматься физическим трудом. Ей был противопоказан стресс. Я мог дать ей всё, что ей нужно и чего она хочет. Потому что сам этого хотел. И все знали, что со мной она всегда будет в безопасности.

Но у меня было множество вопросов с отсутствием ответов на них. Это были вопросы, связанные с ее родственниками; с тем, как она могла по ошибке попасть в другую больницу; вопросы, касающиеся МакИвера и анонимных угрожающих писем; кто оплачивал ее лечение. Дилеммы, догадки вертелись в моей голове всякий раз, когда у меня выпадал случай побыть одному. Но в ту секунду, рядом с ней, моя голова была чиста.

Мэри была жива. Она дышала, смеялась, говорила, волновалась, шутила. И она делала это со мной. Вместе со мной. Рядом со мной. Заодно со мной.

У нас не было ограничений. У нас уже было не двадцать восемь дней, а столько, сколько мы хотели. Двадцать восемь — теперь просто число.

Это больше не рамки, выход за которые запрещен.