Две повести. Терунешь. Аска Мариам

Однажды онъ раскладывалъ при ней свой чемоданъ и досталъ оттуда карточку Нины Сергевны.

— Узнаешь? — спросилъ онъ ее, пытливо вглядываясь въ лицо Марiамъ и все еще надясь, хоть и сознавая, что надежда его — безумiе.

Марiамъ медленно взяла карточку изъ рукъ Панаева и долго разглядывала.

— Нтъ, гета, тихо сказала она, — это совсмъ блая женщина, я никогда не видала совсмъ блой женщины, — и она опять стала внимательно разглядывать фотографiю.

— Какъ она хороша! — сказала она. — Она наврно жена негуса или кого-нибудь изъ

расовъ. Какъ бы я хотла походить на нее!

— Зачмъ?

— Можетъ быть ты бы полюбилъ меня, гета, тогда. Сталъ бы весело, добре.

— Ну, и что же дальше? — холодно спросилъ онъ, любуясь ея смущенiемъ.

— Ты бы купилъ меня и взялъ съ собою! Я бы ходила за тобой, какъ твой ашкеръ ходить. Носила бы твое ружье, сдлала бы твоего мула, мыла твои шамы и пекла теб инжиру.

— А теперь что ты длаешь?

— Теперь я толку зерно въ деревянной ступ каменнымъ пестомъ и приготовляю муку. Мы военноплнные раса, и расъ насъ содержитъ. Купи меня у него.

Панаевъ промолчалъ.

Когда Марiамъ ушла, онъ вышелъ изъ палатки и долго смотрлъ на облитый луннымъ свтомъ городъ, составленный изъ четыреугольныхъ домовъ безъ крышъ, на плантацiи кофе, на причудливыя очертанiя горъ. И вдругъ звукъ женскаго голоса поразилъ его. Пли близко, почти рядомъ, на утес. Псня тягучая, переливистая и однообразная журчала и звенла, подобно ручью, перепрыгивающему съ камня на камень среди необъятной пустыни; мотивъ начинался, обрывался, начинался снова, пропадалъ въ безконечныхъ извилинахъ, внезапно нарождался вновь, чтобы снова погибнуть, не высказавшись вполн. Это была мелодiя безъ словъ, псня вчной рабыни, псня страны, гд всегда день равенъ ночи, солнце свтитъ ровно, нтъ порывовъ, нтъ страстей. Псня катилась и вилась, обрывалась и снова катилась, какъ тихо идетъ и жизнь раба галласса, отъ жатвы до жатвы, отъ войны до войны, отъ одного господина къ другому. Будто жаловался этотъ голосъ на суровую судьбу, на скуку жизни безъ людей, на тяжесть жизни для другихъ. Пвшiй мелодiю голосъ былъ тонокъ, музыкаленъ и прiятенъ. Мелодiя тянулась часъ за часомъ надодливая, какъ мысль въ безсонную ночь. Она звучала, не переставая, въ тиши темной ночи, бесдуя со звздами, откликаясь лун. Страшно длалось отъ этой псни, вставали цлые мрачные вка цпей, рабства, позора и смерти. Христiанство еще не скрасило этой мрачной и одинокой жизни, не смирило тоскующую душу, и душа плакала, всю ночь надрывая сердце Панаеву, вселяя въ душу его непонятную тоску и страхъ.

Она смолкла только подъ утро.

На другой день Аска Марiамъ пришла къ Панаеву задумчивая и грустная.

— Это ты пла? — спросилъ онъ ее.

— Я, гета.

— Что жъ ты пла?

— Я грустила, гета. Мн сказали что ты узжаешь. Я тосковала по теб.

— А ты не подешь со мной?

— О, гета!

— Ты не боишься холодовъ, дождей, морозовъ?

— Съ тобою, гета! — Нисколько!

— Хорошо, Марiамъ, я возьму тебя съ собою. Научи только меня, какъ это сдлать?

VIII

Сдлать это оказалось очень просто. Панаевъ пошелъ съ Фарою къ отцу Аска Марiамъ — старому галлассу Загайе. Они вошли въ небольшую круглую хижину съ глинянымъ поломъ, посыпаннымъ сухою травою, вся мебель которой состояла изъ деревянной рамы на ножкахъ, обтянутой переплетомъ тонкихъ ремней, такъ называемой альги, а домашняя утварь изъ нсколькихъ круглыхъ глиняныхъ бутылокъ съ широкимъ конусообразнымъ горлышкомъ- «гомбъ». Въ углу копошились овцы, бараны и ослы; старуха-галласска, полуголая, похожая на вдъму, мать Аска Марiамъ, въ деревянной ступк толкла дурру, приготовляя муку, а отецъ, сдобородый галлассъ, съ выдвинувшимися скулами и вороватыми коричневыми глазами, сидлъ на альг, поджавъ ноги, и ожидалъ постителей.

Фара приступилъ безъ околичностей.

— Гета хочетъ купить у тебя дочку, Загайе, — сказалъ онъ старику.

— Хорошо. Гета дастъ бакшишъ, и Марiамъ будетъ работать на него.

— Сколько же ты хочешь бакшишу? — спросилъ Фара.

Пятьдесятъ талеровъ.

— Ойя — гутъ! — воскликнулъ Фара, возмущаясь такой оцнк Марiамъ. — Не много-ли хочешь?! За эту цну можно купить хорошего мула, а ты хочешь ихъ за двушку, которая, собственно говоря, ни къ чему!

— У Аска Марiамъ голубые глаза и она христiанка — это тоже много значитъ. Узнаетъ монсиньоръ, узнаетъ расъ и бднаго Загайе не похвалитъ. У Марiамъ походка легкая, какъ у дуккуля, (газели), руки цпкiя, какъ у обезьяны, глаза голубые, какъ небо; когда она поетъ, то горы разступаются и святые приходятъ ее слушать. Самъ расъ не отказался бы отъ моей дочери, если бы не былъ женатъ.

— Мы знаемъ достоинства твоей дочери, — сказалъ Фара, — но, тмъ не мене, тридцати талеровъ за нее совершенно достаточно; за тридцать талеровъ можно купить молодого галласса, который уметъ ходить за быками и обрабатывать землю; тридцать талеровъ это большая цна для двушки.

— Ну, хорошо, — сказалъ старикъ, — сорокъ талеровъ, и гета угоститъ меня араки московъ (водкой).

Панаевъ, къ великой досад Фара, прекратилъ этотъ, глубоко возмущавшiй его, торгъ и уплатилъ сорокъ талеровъ. Затмъ они втроемъ, со старымъ галлассомъ, прошли къ палатк, гд Загайе напился пьянымъ водкой, и, прославляя добраго гету и свою дочь, поплелся домой.

Вечеромъ пришла Марiамъ. Она стала на колни и поцловала сапогъ Панаева въ знакъ покорности. Одта она была въ лучшiя свои одежды, бусы и амулеты. Глаза ея сверкали отъ удовольствiя и тревоги, а Панаевъ съ грустью смотрлъ на этого полузврька, котораго онъ увозилъ съ собою, и для чего?.

Когда онъ длалъ прощальный визитъ расу, Маконенъ чуть улыбнулся и сказалъ:

— Ты нашелъ то, что искалъ. Береги ее, научи чему-нибудь хорошему, европейскому и, когда она надостъ теб, отправь сюда. Ученые, знающiе мастерство люди очень нужны въ нашей стран.

Они вышли изъ Харара ранней весной. Вс горы зеленли и благоухали, а въ долин звенящаго, какъ ножъ, ручья Беляу (ножъ), образованной отвсными скалами базальта, цвли пышные цвты. Даже пустыня — и та разубралась. Срые стволы и колючки мимозъ покрылись маленькими зелеными листочками и круглыми шариками желтыхъ цвтовъ, и по всей пустын пронесся нжнйшiй ароматъ мимозы. Марiамъ купили мула и сдло, но она рдко хала на немъ, а чаще весело и бодро шла рядомъ съ гетой. Ночью она спала въ палатк Панаева, на ковр, подл кровати, какъ собака. Панаевъ приказалъ ей поставить запасную постель, но она ни за что не хотла лечь на нее… «Мн такъ лучше, гета», повторяла она. «Я такъ привыкла». Она слдила за его вещами, наблюдала за цлостью ихъ, мыла посуду, чистила ружья. Когда же она замчала, что она надодаетъ своему господину, она удалялась къ костру, который разводили себ слуги, садилась на корточки поодаль отъ нихъ и надолго застывала, созерцая пустыню. У ней сердце оказалось чуткое, — она все понимала, и знала какъ занять ей своего господина.

Такъ прошли они пустыню, достигли наконецъ, и Петербурга. Панаевъ уже не слдилъ больше за своей плнницей, не наблюдалъ за ней, не длалъ сопоставленiй, не искалъ сходства. Онъ смотрлъ на нее, какъ на оригинальную прислугу, какъ на экзотическую обстановку путешественника по Абиссинiи, такую же, какъ леопардовыя шкуры, щиты и копья. Онъ одлъ было ее въ европейскiй костюмъ, но онъ былъ смшонъ на ней, и онъ разршилъ ей носить дома древнiй хитонъ, сдланный изъ чистйшаго шелка, обшитаго позументомъ. Въ этомъ убор она была далже красива. Но, когда она выходила на улицу въ темныхъ юбкахъ, кофточк и шляпк, вся античная красота первобытнаго востока пропадала въ ней, и она была смшна.

Она охотно училась и уже начинала болтать по русски забавно картавя; изучала азбуку, географiю и исторiю. Все интересовало ее, она здила смотрть картины, церкви, памятники. На лто Панаевъ перевезъ ее въ Павловскъ, а когда сталъ подъ осень, искать квартиру, то оказалось, что старая квартира Нины Сергевны свободна. Ему захотлось разбередить зажившую рану, поболть воспоминанiями, и онъ ее снялъ. Онъ убралъ ее почти такъ, какъ она была убрана у его невсты, повсилъ т же внки, т же фотографiи и картины, которыя висли и у Нины Сергевны, положилъ Марiамъ въ комнату Нины, а самъ помстился въ столовой. Когда все было устроено, онъ перевезъ двушку въ городъ, показалъ ей квартиру и сказалъ, что это ея домъ. Она очень обрадовалась, съ любопытствомъ дикарки обошла вс комнаты и вернулась къ нему веселая и радостная.