Две повести. Терунешь. Аска Мариам

Это былъ мой караванъ.

XI

Путь отъ столицы Абиссинiи, Аддисъ-Абебы — до французскаго порта Джибути на Тихомъ океан длится на пять частей. Отъ Аддисъ-Абебы до Бальчи дорога идетъ по высокому плоскогорью, перерзанному во многихъ направленiяхъ ручьями и поросшему высокой травой. Многочисленныя абиссинскiя и галласскiя деревни встрчаются на пути. По дорог видны жители, идущiе въ Аддисъ-Абебу, или возвращающiеся изъ нея. Такъ тянется путь на протяженiи около 90 верстъ. Затмъ — крутой каменистый спускъ внизъ, и на разстоянiи почти трехсотъ верстъ идетъ знойная Данакильская степь. Въ двухъ мстахъ она перерзана широкими рками Кассамомъ и Авашемъ, но между этими горными потоками, усмиренными степью, нтъ ни ручья, ни лужи. Потомъ идетъ рядъ горныхъ кряжей и долинъ между ними. Звонкiе ручьи устремляются внизъ, въ лощинахъ вчно зеленютъ болота и дремучiе тропическiе лса, съ бездной разнообразныхъ породъ деревьевъ, перевитыхъ лiанами, съ массой птицъ, дикихъ козъ и обезьянъ. На вершинахъ задумчиво шумятъ перистой листвой кипарисы* и туйи съ громадными стволами, ниже, тамъ, гд влаги становится больше, растутъ бананы, кокосы, гигантскiя смоковницы и ароматныя нжныя мимозы. Тысячи породъ лiанъ, срыхъ мховъ покрываютъ стволы и втви и образуютъ непроходимую завсу. Громадные бамбуки вытягиваютъ свои стройные стволы, внизу растутъ папоротники и травы, вычурные цвты цвтутъ здсь зиму и лто, наполняя влажный воздухъ запахомъ оранжереи.

Потомъ на пути встрчается шумный Хараръ, — этотъ Парижъ Африки съ каменными домами и стнами, съ самобытной арабско-египетской культурой, съ памятниками глубокой древности. Отъ Харара на 60 верстъ тянутся громадныя каменистый, поросшiя лсомъ, Гильдесскiя горы, прорзанныя звонкимъ и порожистымъ ручьемъ Белауа. На краю ихъ — пограничный камышевый городокъ съ населенiемъ изъ сомалей, абиссинцевъ, данакилей и арабовъ — Гильдесса. За Гильдессой на триста верстъ рядъ каменистыхъ горъ, песчаныхъ плоскогорiй, крутыхъ спусковъ и подъемовъ, сухихъ руслъ, широкихъ ркъ, поросшихъ колючею мимозой, верблюжьей срой травой, молочаями, уныло торчащими у песчаныхъ береговъ — это Сомалiйская пустыня, арена грабежей и разбоевъ. Она оканчивается у берега моря, и пески ея омыты зелеными волнами Тихаго океана.

На седьмой день пути я со своими слугами и караваномъ углубился въ Данакильскую степь и около полудня расположился бивакомъ на берегу рки Аваша. И впередъ и назадъ видна ровная песчаная степь, поросшая травою и на далекомъ горизонт окаймленная синеватыми зубцами горъ. Эта равнина прорзана проваломъ. Необъяснимыя силы природы раздвинули почву, и дв, почти отвсныя стны дали протокъ водамъ. Вода шумитъ и клубится между громадными валунами, пнится и вдругъ, успокоившись, вся неровная, покрытая волненiемъ, спускается внизъ. Мимозы развсили свои втви между камней, и трава мстами пробивается изъ голой скалы. Здсь, надъ ркою нависъ желзный мостъ французской работы. Но имъ мало пользуются. Большинство каравановъ идетъ бродомъ, и только лтомъ можно видть муловъ, бредущихъ между желзныхъ перилъ висячаго моста.

Я выбралъ мсто за Авашемъ, подъ тнью нсколькихъ мимозъ, разбилъ палатку и остановился на ночлегъ. Никогда я не чувствовалъ себя въ Абиссинiи такъ спокойно, какъ эту ночь. Авашъ — это первый серьезный рубежъ, за Авашемъ пойдутъ земли раса Маконена, гд законъ строже, а властитель, жившiй долго въ Италiи, гуманне. Терунешь была забыта.

Теплый день смнился прохладной ночью. Гд-то ревелъ оселъ, да шакалы тянули свой неизмнный визгливый концертъ. Далеко на горизонт видно было огненное море: то горла степь подожженная случайно или нарочно.

Я сидлъ у палатки, смотрлъ какъ весело пылалъ костеръ подъ котелкомъ, въ которомъ кипло и шипло мясо барана — мой ужинъ. Вдали надъ горами кроткимъ свтомъ сiяли семь звздъ Большой Медвдицы, и надъ ними ярко горла Полярная звзда. И казалось мн, что я вижу тамъ, прямо надъ этой одинокой звздой, городъ, залитый огнями, полный шума экипажей и людской толпы. И вижу я комнаты въ высокомъ дом, черный комодъ, накрытый скатертью, зеркало на немъ, шкатулки, круглый столъ и лампу съ гирляндой бумажныхъ цвтовъ на колпак, и альбомъ съ оторванной мдной застежкой, и кипу газетъ, и русую головку Ани, склонившуюся надъ книгой. И книга объ Абиссинiи, и мысли обо мн! И вспоминалось мн стихотворенiе, давно, давно гд-то слышанное:

…Что-то въ уютномъ твоемъ уголк?

Слышенъ ли смхъ, догораютъ ли свчи?..

Нигд, нигд такъ не любишь, такъ не цнишь стихи, какъ въ пустын, когда сидишь одинъ съ глазу на глазъ съ Богомъ, и сердце открыто, и сердце рвется, и стремишься въ безконечную даль, къ любимому человку…

Я поужиналъ, осмотрлъ костры, разставилъ часовыхъ и заснулъ такъ спокойно, такъ хорошо, какъ давно не спалъ.

Я проснулся довольно поздно. Солнце уже встало, слуги возились съ вьюками, мой мулъ былъ осдланъ. Въ ожиданiи я отошелъ отъ бивака и залюбовался бшенымъ Авашемъ, далью золотистой степи за нимъ и фiолетовыми горами на горизонт.

И вдругъ я увидлъ какой-то блый предметъ, быстро подвигавшiйся по дорог.

«Курьеръ!.. — мелькнуло у меня въ голов. — Погоня за мной. Но ни курьеръ, ни погоня не могли состоять изъ одного человка. И я сталъ вглядываться, спустился къ мосту, пошелъ навстрчу…

Длинная одежда била по ногамъ и развва-лась на бгу — это была женщина…

Это была Терунешь!..

Въ трехстахъ верстахъ отъ Аддисъ-Абебы, за Авашемъ, за степью, она нагнала меня. Грязная, запыленная, промокшая отъ пота рубашка была порвана, исхудалое лицо постарло на много лтъ. Одни глаза горли дикимъ блескомъ. Въ курчавой голов застряли колючки мимозы, пыль припудрила темные кудри. Ноги и руки были темны отъ ссадинъ и ранъ, отъ ужасныхъ кровоподтековъ.

— Iоханнесъ!.. Iоханнесъ!! — вн себя отъ радости, съ мольбою въ голос воскликнула она и кинулась на мосту къ моимъ ногамъ. — Слава пресвятой Марiи и Георгису, покровителю храбрыхъ — я догнала тебя!..

Я гордо скрестилъ руки. О! если бы въ эту минуту я понялъ, что въ этомъ маленькомъ темномъ тл есть душа, и что въ эту минуту эта душа полна смятенья и тревоги, — быть-можетъ, я былъ бы мягче. Но гордый европеецъ смотрлъ на нее, какъ на не нужную женщину, которая мшаетъ, какъ на нелюбимую собаку, которую можно отпихнуть ногою — и я повысилъ голосъ, и осудилъ эту несчастную, колнопреклоненную женщину.

— Терунешь! — сказалъ я. — Какъ смла ты бжать изъ темницы и нарушить волю негуса?.. Ты знаешь, что теб за это будетъ?!

— О, господинъ… — тихо простонала она и протянула съ мольбой ко мн руки…

— Стоить мн послать тебя съ однимъ изъ слугъ моихъ къ Ато Павлосу въ Тадеча-Мелька, и тебя казнятъ!

— Гета! Ты не сдлаешь этого! — кротко сказала она. — Гета, во имя нашей любви… Благородный Гета, ты возьмешь меня съ собою!

— Я!?.. Возьму тебя!.. Мало заботъ у меня.

— Я буду работать для тебя. Я буду твоимъ ашкеромъ, но ашкерамъ ты платишь жалованье, мн же ты будешь лишь позволять смотрть на себя.

— А дальше!?. Да ты знаешь ли, что твой перездъ стоить дороже, чмъ вся-то ты стоишь!..

— О-о! — простонала Терунешь и закрыла лицо, какъ бы защищаясь отъ дальнйшихъ ругательствъ.

— Да! Я не пошлю тебя къ Ато Павлосу, потому что у меня нтъ лишнихъ ашкеровъ.

— Гета!.. У тебя есть женщина, которую ты любишь! О, гета! во имя ея, не говори такъ… Мн больно это слышать отъ тебя.

— Ты!?.. Ты смешь!!..

— О, гета! Прости меня! — и она поползла ко мн на колняхъ и хотла охватить ихъ руками, но я оттолкнулъ ее и пошелъ съ моста…

— Гета! — раздался ея душу раздирающiй крикъ. — Гета, прости меня!!..

Я не оглядывался.

— Гета! — донеслось издали.

Я садился на мула. Мн надола эта комедiя. И вдругъ какой-то всплескъ и необычный стукъ долетлъ до моего слуха. Я оглянулся — мостъ былъ пусть. Я ударилъ плетью мула и понесся къ берегу: роковое предчувствiе какого-то громаднаго, непоправимаго несчастiя закралось въ мою душу.

Внизу, между скалъ, въ мутныхъ волнахъ Аваша, трепалось о подводные камни мертвое тло Терунешь…