Две повести. Терунешь. Аска Мариам

Въ гробу слышался легкiй шумъ, и онъ чувствовалъ всмъ своимъ тломъ, какъ покойница поднялась, сла въ гробу и смотрла на него своими глубокими голубыми лучистыми глазами, Ея взглядъ охватывалъ его затылокъ, онъ осязалъ этотъ взглядъ любящихъ глазъ на себ, хотлъ повернуться, открыть глаза — и не могъ.

И вдругъ она заговорила. Она заговорила такъ тихо, что онъ едва-едва могъ разобрать слова, и они долетали до него будто откуда-то издалека.

— Милый, милый! Дорогой мой! Не плачь! не убивайся. Я жива! Я умерла тутъ, чтобы родиться снова, и ты найдешь меня, если захочешь… Ищи, ищи меня, моя радость, мое счастье, любовь моя! Ищи! Какъ бы далеко я ни была отъ тебя ищи по всей земл. Если твоя любовь не перемнится, — ты найдешь меня, мой ненаглядный, моя свтлая ласточка, мой покой и счастiе… И я буду ждать тебя съ тревогой и тоской… И ты придешь ко мн, все такой же любящiй, и я полюблю тебя вновь… Хидъ ба янье бэтъ, малькамъ личъ!

Стихъ таинственный голосъ, беззвучно опустилось тло на вчное ложе…. А Панаеву все слышались непонятныя слова, пока странный шумъ, топанье ногъ по песчаному грунту, какая-то дикая однообразная псня, звучавшая совсмъ подл, странный свтъ не разбудили его. Онъ сдлалъ усилiе, приподнялся и открылъ глаза…

II

Онъ лежалъ на краю невысокаго холма, поросшаго сухой желтой травой. Была ночь. Но не темная, холодная и дождливая петербургская ночь, а ночь юга, знойная и свтлая. Высокое небо было покрыто большими блестящими и крупными звздами, и среди нихъ кротко сiялъ громадный дискъ мсяца. Онъ освщалъ высокiя горы, покрытыя правильными четыреугольниками деревьевъ, насаженныхъ въ садахъ, съ крутыми обрывами надъ пропастями, на дн которыхъ текли звонкiе ручьи. Внизу, у самыхъ горъ, высились черныя стны таинственнаго города, широкiя ворота были заложены неровными досками, и часовой съ копьемъ, въ бломъ плащ, съ обнаженной головой и босыми ногами дремалъ у входа. У воротъ росло громадное дерево, такое большое, что десять человкъ еле могли обхватить его, а подъ тнью его отдыхалъ цлый караванъ. Маленькiе ослики съ мшками на спин щипали траву, мужчины и женщины, черные, съ курчавыми волосами, сидли на корточкахъ у тлющаго огня. Неуловимый запахъ востока разливался кругомъ: запахъ ладана и старины, запахъ нечистотъ, изсушенныхъ солнцемъ, запахъ лимонныхъ деревъ, банановъ и кофейныхъ цвтовъ. Внизу, подъ обрывомъ холма, на которомъ лежалъ Панаевъ, шла песчаная дорога. Въ сторон отъ дороги росли высокiе кактусы, словно свчи въ канделябрахъ, протягивающiе кверху безобразные мясистые отростки; за кактусами видны были круглыя хижины, построенныя изъ жердей, оплетенныхъ соломой, съ коническими крышами и съ цыновками вмсто дверей. Эти хижины, большiя и маленькiя, толпились въ безпорядк на пол сухой травы, окруженномъ стною изъ кактусовъ. И передъ ними въ дикомъ хоровод, топая ногами и размахивая копьями и блыми плащами, плясала толпа черныхъ людей. Ихъ глаза горли восторгомъ, и они хоромъ повторяли все одну и ту же фразу и, сказавъ ее, кидались опять плясать и топали ногами, подымая пыль. У кактусовой стны недвижныя, словно застывшiя сидли на корточкахъ, охвативъ колни руками, черныя женщины съ обнаженными головами, покрытыми копной короткихъ курчавыхъ волосъ, одтыя въ длинныя желтовато-блыя рубахи, подобныя древнимъ хитонамъ.

Изъ-за ограды вышла старуха и вынесла трехдневное дитя. Плящущiе прiостановились на минуту. Затмъ раздались возгласы: «Аска Марiамъ, Аска Марiамъ!» и они снова пустились плясать, топая голыми ногами, подымая столбы пыли, размахивая копьями и блыми плащами.

Александру Николаевичу хотлось подойти и ближе посмотрть на эту дикую пляску; онъ сдлалъ движенiе, пошевельнулся — и проснулся.

Блдное утро смотрло сквозь спущенную штору, пахло цвтами, ладаномъ, карболкой. Покойница тихо лежала въ гробу, глаза ея потемнли, и блыя щеки еще боле ввалились. Въ комнат было холодно, неуютно и сыро. Въ прихожей звалъ и потягивался чтецъ, приготовляясь къ отчитыванiю. Жизнь пробуждалась.

Александръ Николаевичъ поднялся съ неудобнаго ложа и тутъ только замтилъ, что втка живыхъ флеръ д'оранжей, бывшая на лбу у покойницы, лежала у его ногъ. Но онъ не придалъ этому никакого значенiя. Онъ легко могъ зацпить ее обшлагомъ, когда цловалъ Нину и уронить на полъ. Сонъ немного успокоилъ его, — ему легче было смотрть на поблекшее лицо своей невсты. Изъ сновиднiя онъ ничего не помнилъ.

Панаевъ привелъ вь порядокъ свой туалетъ, умылся и причесался, и вскор маленькая квартира стала наполняться народомъ. Пришли подруги по консерваторiи, ученицы, неизбжныя на всякихъ похоронахъ старушки, наконецъ, явился священникъ, пвчiе; гробъ, стали забивать.

Когда Александръ Николаевичъ наклонился въ послднiй разъ, чтобы поцловать ту, которую онъ любилъ своей первой любовью, ему показалось, что сомкнутые глаза покойницы чуть прiоткрылись, и что она внимательно посмотрла на него. Въ то же время въ мозгу его съ поразительной ясностью всталъ его сонъ, и ему почудилось, что онъ опять слышитъ непонятныя ему слова.

Но это было только одно мгновенiе. Онъ поднялся отъ гроба, еще разъ взглянулъ на блдное и строгое лицо мертвой, отвернулся и съ рыданiемъ, шатаясь, сошелъ съ катафалка…

III

Нину Сергевну похоронили. Панаевъ забралъ съ ея квартиры внки и портреты — послднее воспоминанiе о той, которую онъ любилъ, и уединился въ своей квартир. Искусство его доставило ему почитателей, деньги, связи; онъ былъ молодъ, красивъ, дамы ухаживали за нимъ, но онъ былъ вренъ памяти своей Нины и жилъ одиноко, никого не любя, ни за кмъ не ухаживая.

Такъ прошло пятнадцать одинокихъ скучныхъ лтъ. Петербургъ за эти пятнадцать лтъ ему надолъ. Улицы производили на него гнетущее впечатлнiе своей срой толпой, срыми домами, срой слякотью мостовыхъ. Его тянуло путешествовать куда-нибудь на югъ, въ новыя

страны, гд другiя понятiя, другая жизнь, хотлось бороться съ природой, преодолвать горы, переплывать моря и рки.

Однажды онъ зашелъ къ своему прiятелю доктору, человку много путешествовавшему.

— Э, батенька мой, — сказалъ хозяинъ, пожимая ему руку, — да какъ же вы измнились! Разв можно жить такимъ анахоретомъ? совсмъ пустынникомъ стали, нигд не бываете, все скрипка, да скрипка, а вдь отъ одной-то скрипки и съ ума сойти можно.

— Что длать, Михаилъ Петровичъ. Общество меня не тянетъ. Я зваю подъ салонные разговоры…

— Кто же васъ гонитъ въ салоны?! Ну, путешествуйте, здите верхомъ, на охоту ходите, а то… Сколько вамъ лтъ?

— Тридцать девятый пошелъ.

— А вдь вамъ пятьдесятъ можно дать. Вонъ и волосъ сдой показался. Сами себ жизнь портите скукой. Смотрите на нее веселе.

— Я и то хочу путешествовать, Михаилъ Петровичъ! Только не по шаблоннымъ мстамъ, не по Волг, не на Кавказъ, не въ Италiю, не въ Тронгеймъ, а куда-нибудь въ дичь и глушь, въ Сибирь, или въ Туркестанъ.

— Отличное дло придумали. Я вотъ все такъ: какъ защемить сердце по людямъ, какъ подумаю, что, пожалуй, вкъ бобылемъ остаться придется, такъ сейчасъ придумываю поздку куда-нибудь. Вонъ посмотрите-ка, сколько альбомовъ понабралось, а вдь все самъ снималъ своеручно…

Въ это время вошелъ лакей — доктора просили въ прiемную: онъ вышелъ, и Александръ Николаевичъ остался одинъ. Онъ сталъ перебирать альбомы и вдругъ вздрогнулъ.

Передъ нимъ была фотографiя, изображавшая таинственный городъ, виднный имъ во сн у гроба Нины Сергевны. Т же большiя ворота, заложенныя неровными досками, дрючокъ съ цвтной тряпкой на немъ и толпа черныхъ людей въ блыхъ плащахъ у входа. Онъ заложилъ эту фотографiю бумагой и уже боле внимательно сталъ разглядывать виды. Вотъ смоковница, которую едва могутъ охватить десять человкъ, и въ тни ея отдыхаютъ ослы съ мшками на спинахъ, и черные люди сидятъ на корточкахъ, охвативъ ладонями колна. Вотъ толпа черныхъ людей съ копьями и плащами пляшетъ и бснуется на пыльной дорог…

Дальше Панаевъ не могъ смотрть. Мертвое лицо Нины Сергевны появилось передъ нимъ, какъ будто бы онъ вчера только видлъ его, а въ ушахъ съ полной отчетливостью прозвучала фраза: «хидъ ба янье бэтъ, малькамъ личъ».

Страшно волнуясь, едва дождался онъ возвращенiя доктора.

— Скажите, докторъ, это что за виды? — спросилъ онъ.

— Абиссинскiе, уважаемый Александръ Николаевичъ. Вотъ страна, куда бы вамь похать: тамъ и нервы ваши успокоятся, и чудная природа заставить позабыть тоску.

— А это что за городъ?

— Хараръ.

— Далеко до него?

— Отъ Питера въ мсяцъ можно дохать.

— Это что за пляска?

— Это галласская фантазiя.

Александръ Николаевичъ не спрашивалъ, что значить «фантазiя»; ему было достаточно того, что онъ видлъ во сн мста, которыхъ никогда наяву не видалъ и которыя существуютъ, тмъ не мене, на самомъ дл. Докторъ взялъ, между тмъ, альбомъ изъ рукъ Александра Николаевича и задумчиво, отдаваясь воспоминанiямъ, перелистывалъ его.

— А какой запахъ иметъ Хараръ! — проговорилъ онъ мечтательно, — за версту чувствуешь. Пахнетъ и ладаномъ и олеандромъ, и бананами, и еще какою-то особенною чисто харарскою вонью…